По залитой ярким солнечным светом, широкой устланной сочным, зеленым ковром из молодой травы-муравы, улице, шествовала невиданная, никогда до сих пор не существовавшая, невозможная красота. Она плыла от колодезного журавля, что живописно возвышался у края села, неся на расписном коромысле, опертом на узенькие, хрупкие плечи, до краев наполненные серебрящейся студеной водой, большущие ведра. Блики от воды складывались в ослепительные лучи, которые причудливо поигрывая на лицах многочисленных зевак, заставляли тех, щурясь и широко улыбаясь, уклоняться от назойливых и шустрых солнечных зайчиков. А она плыла, едва касаясь невысокими каблучками своих золотистых сапожек, поверхности почти незаметной, обозначенной всего лишь слегка примятой травой не очень широкой дорожки, и никого казалось, не замечала, и этим еще больше привлекала к себе внимание окружающих. А те, разделившись на несколько неравнозначных по численности компаний по интересам, как будто заранее приготовившись к чему-то важному, провожали ее долгими взглядами, выражающими все что угодно, от восхищения и до крайней степени неприятия и осуждения. Саша, а это была именно она, уже оставила позади самую малочисленную группу, состоящую из нескольких авторитетных бородатых мужиков, безмолвно и степенно оценивших все ее внешние достоинства. Гордо пронесла свой ладный стан мимо активно нашептывающих что-то друг дружке, стоящих внушительным кружком, взрослых деревенских матрон, миновала беспорядочную толпу восхищенных, изрядно обескураженных парней, с оглупленными гримасами вожделения, лицами. Не обратив и малейшего внимания на девиц плотно обступивших, по-видимому, самую словоохотливую подружку, выдававшую наверняка что-то весьма едкое, подразнив нарочитым пренебрежением эту пеструю подбоченившуюся сарафанную ватагу, устроившую обстрел завистливыми взглядами, медленно приближалась. И это был восторг, сковывающий дыхание, и, пронесшийся легким ознобом по всему телу, необычайно волнующий душу восторг.
– Укради меня милый, – послышался до боли родной шепот, прозвучавший, как показалось настолько громко, что его можно было принять за голос из репродуктора, подвешенного на высоком столбе у сельсовета, – укради меня поскорей.
– Ох, Саня Санечка, что же ты трубишь на все село, это и так секрет неизвестный разве что бабке Парашке по причине ее полной глухоты и слепоты, – рассуждал удачливый соискатель любви, а вслух произнес, – сегодня за полночь будь готова, красота моя. В мгновение ока жаркий, солнечный, многолюдный полдень превратился, в морозную звездную ночь, стерегущую их великую тайну. А пара гнедых, друзья на веки, как будто понимая значимость происходящего, без устали делали свое дело, неся по санному следу этих двоих, так нужных друг другу молодых людей, укутанных единственным, необычайных размеров, пахучим овчинным тулупом.