– Перестаньте, мадемуазель! Мужчина не выложит пятнадцать тысяч франков единственно за то, чтобы полюбоваться голой девушкой!
Луизе казалось, что они с доктором условливались о десяти, а не о пятнадцати тысячах, впрочем, она не была уверена.
– Я повторю свой вопрос: что конкретно вы пообещали сделать за такую сумму?
Полицейский и медсестра не понимали, что пытается «установить» судья, но судорожное подрагивание пальцев, протирающих стекла очков, свидетельствовало о сильном раздражении, граничащем с… возбуждением. Выглядело это угнетающе.
– Я спрашиваю, потому что… такая сумма… Невольно усомнишься!
Он вел себя как припадочный и не отрываясь смотрел на Луизу, дрожавшую под тонким батистом ночной рубашки.
– Пятнадцать тысяч франков, подумать только!
Беседа зашла в тупик, судья полистал документы и вдруг улыбнулся, как хищник, схвативший добычу. Отпечатки пальцев, положение тела, следы – все свидетельствовало о том, что доктор Тирьон действительно застрелился сам, но одно обвинение Лепуатвен все-таки мог предъявить, чему очень обрадовался.
– Оскорбление нравственности!
Луиза ничего не понимала.
– Именно так, мадемуазель! Если вы считаете допустимым разгуливать нагишом по бульвару Монпарнас, это ваше дело, но приличные люди…
– Я не прогуливалась!
Луиза почти выкрикнула эту фразу, и ее затрясло, как в лихорадке. Судья откашлялся.
– Неужели? Тогда что же, скажите на милость, вы делали на бульваре без одежды? Вышли за покупками? Ха-ха-ха-ха!
Он снова взглядом призвал в свидетели полицейского и медсестру, те не откликнулись, но его это не смутило. Ликование превратило голос Лепуатвена в фальцет, казалось, он вот-вот запоет.
– Крайне редко в оскорблении нравственности обвиняют молодую женщину, вознамерившуюся выставить напоказ свои… – он так резко схватил очки, что едва не выронил их, – продемонстрировать всем свой… – побелевшие пальцы еще сильнее сжали дужки… – обнажив свою…
Злосчастная оправа не выдержала – сломалась.
Судья бросил удовлетворенный взгляд на две половинки, издав торжествующий звук, более уместный после удавшегося соития, убрал их и произнес мечтательным тоном:
– Ваша карьера в народном образовании закончена, мадемуазель. Вас осудят, после чего, естественно, уволят!
– Тирьон… Да, я помню… – вдруг произнесла Луиза.
Судья едва не выронил очечник и проблеял:
– Именно так, Жозеф Эжен Тирьон, Нёйи-сюр-Сен, бульвар Обержон, шестьдесят семь.
Луиза кивнула, обескураженный Лепуатвен закрыл папку, сожалея в душе, что не сумел довести несчастную до слез. Все сложилось бы иначе, проводи он допрос в своем кабинете, а теперь придется уйти ни с чем.
Любой человек на месте Луизы спросил бы, что будет дальше, она же не задала ни одного вопроса, и разочарованный крючкотвор удалился, не попрощавшись.
Луиза оставалась в больнице еще три дня и все это время