И это совсем не приятное чувство, однако мне хочется в нем раствориться – забыть о других чувствах и здравом рассудке, не беспокоиться ни о чем, кроме жажды разрушения. Есть некая свобода в подобном чувстве. Простота в отсутствии причин.
Поведя плечами, я делаю вдох, который мне совсем не нужен. А когда еще раз пробегаю глазами по помещению, мой взгляд замирает на дяде, его золотистые радужки блестят во мраке, как у пантеры.
Никодим внимательно изучает меня, его лицо неподвижно, словно высеченное из мрамора. Один-единственный вьющийся локон черных, как у дьявола, волос упал ему на лоб.
– Себастьян, – говорит он. – Ты знаешь, кто я? – Он разглядывает меня, как будто я один из крылатых экспонатов в его коллекции. Как будто я бабочка с радужными полосками на крыльях и длинной иголкой, воткнутой в брюшко.
И снова гнев вспыхивает в моей груди.
– Неужели вы и правда беспокоитесь, что я могу вас забыть, Monsieur le Comte?[35]? – Я ожидаю, что мой голос будет звучать сдавленно или грубо из-за того, что я долго молчал, однако темная магия придает гладкости его шероховатостям, словно это и не голос человека вовсе, а сладкая для слуха мелодия.
Никакого облегчения не появляется в глазах или выражении лица Никодима, несмотря на явное доказательство того, что я пережил обращение.
– Была такая вероятность. Ты был опасно близок к смерти, когда я начал тебя обращать. – Он делает паузу. – К тому же никогда не знаешь, чего ожидать, когда смешиваешь смертную кровь с кровью своего бессмертного предка, но ты и сам это отлично знаешь.
Да, я знаю. Я моргаю, чтобы избавиться от пробудившегося в голове воспоминания о моей матери, которая сошла с ума после такого же обращения. Она оказалась отравлена горем. Ею завладела жажда возвратиться в человеческую форму. Я ничего не отвечаю. Эти воспоминания сейчас ничем мне не помогут, станет только хуже, они лишь подольют масла в огонь моей злости.
– Как ты себя чувствуешь? – Никодим делает шаг вперед. Все в его облике, от зачесанных волос до начищенных туфель, кричит о его благородной натуре. О благородстве, которое вдохновляло меня, когда я был мальчишкой. Однако в его вопросе звучит странная неуверенность.
Но ведь мой дядя не из тех, кто поддается сомнениям.
Интересно. Не желая показывать ему, что я и сам озадачен, я говорю первое, что приходит на ум:
– Я чувствую себя сильным.
Жду, что мои братья и сестры начнут смеяться над банальностью моего ответа.
– Ты не… не злишься? – Голос Одетты звучит заботливо. – Знаю, не этого ты хотел…
– Нет, – лгу ей я, даже не задумываясь. – Я не злюсь.
И снова полная тишина.
Мэделин бросается ко мне, однако тут же замирает, точно придя в себя, и выставляет руки ладонями вверх, будто говоря, что хочет меня успокоить.
– У тебя есть какие-нибудь вопросы? – начинает