– На, держи. Она оказалась бесполезна. Даже хуже, чем бесполезна. Сочини мне новую народную песню, когда найдет вдохновение, и назови ее “Неведение – благо”.
– Проваливай, Ленни. Ступай домой, в Куинс.
Мирьям могла вот так запросто приказать ему заткнуться и проваливать только потому, что сейчас их никто больше не слушал. В любом месте из тех, где Ленни Ангруш был завсегдатаем, – в шахматном магазине, в нумизматической лавке, в кафетерии Городского колледжа или где-нибудь в толпе бывших партийцев в прилегающих к домам дворах Саннисайда, которые, несмотря на недавно возведенные изгороди, все равно оставались беспомощно-коммунальными (эти Кропоткинские сады в силу своей продуманной планировки не были подвластны никакой порче – будто то ограды, белые дощатые заборы, проволочные сетки или высокие кусты роз), а может быть, даже в вагоне 7-го поезда, когда тот вез толпы пассажиров с вокзала Гранд-сентрал в сторону покачивающейся, залитой солнцем платформы “Куинсборо-Плаза”, – словом, в любом из перечисленных мест болтовня Ленни и его обличительный тон обязательно собрали бы немало слушателей. Сразу появились бы непрошеные советчики, которым неймется излить собственное недовольство, подбросить своих дровишек в огонь. Доморощенные любители истории, которым дай только повод порассуждать. Эти охотники до скандалов и обличений – и новых, и старых как мир – непременно принялись бы комментировать все без исключения доводы Ленни. Они бы обязательно разъяснили ему самому, что он хочет сказать, а фолк-певца пожурили бы за отсутствие исторической прозорливости. Иными словами, там бы Ленни высек искру своими речами. Здесь же надеяться было не на что. Здесь, в “Белой Лошади” – излюбленном заведении пьяных художников, поэтов и юнцов с бородками а-ля Троцкий (хотя они-то, скорее всего, и слышать не слышали о Троцком), – словоизвержение Ленни становилось очередным битническим толчением воды в ступе, тонуло одинокой каплей в общей говорильне. Если бы люди, сидевшие поблизости, и расслышали отдельные слова, то все равно восприняли бы его речь как очередной пустой треп. Как уже набившие оскомину монологи лорда Бакли или брата Теодора – в общем, как цитаты “из кого-то”. Одна только Мирьям слышала его и в точности понимала смысл и важность его слов, а отсутствие диалектического контекста развязывало ей руки – потому-то она и приказывала Ленни заткнуться.
– Меня просто бесит эта наивность, – сказал Ленни и сам понял, что обижается.
Ведь он пришел сюда, рассчитывая оказаться среди единомышленников, ища утешения после спектакля, разыгранного в конторе Ши, – и что же? Неужели здесь, в “Белой Лошади”, идея пролетарской революции точно так же мертва, как и в адвокатской конторе? Очень похоже на то.
– Слушаюсь и повинуюсь, – сказал он и поднялся из-за стола, прижимая к груди портфель, словно римский щит, который поможет ему пробиться сквозь густую толпу посетителей к выходу. –