В какой-то момент Эстер заметила лицо Монка среди прочих лиц и почувствовала радость, даже нежность, когда увидела, с какой яростью он смотрит на обвинителя.
Наконец прокурор понял, что все его атаки ни к чему не приведут, и сдался. Эстер было позволено остаться в зале суда, поскольку больше ее ни о чем спрашивать не собирались. Она нашла свободное место, села и стала слушать показания леди Калландры. Сначала спрашивал Рэтбоун, затем (причем куда более вежливо, чем прежде) вопросы начал задавать обвинитель. Он правильно рассудил, что присяжные вряд ли отнесутся к нему с симпатией, если он станет запугивать или оскорблять вдову военного хирурга – и вдобавок леди. Эстер почти не смотрела на Калландру (за нее бояться было нечего) и все внимание сосредоточила на присяжных, следя, как меняются их лица, выражая то гнев, то жалость, то смущение, почтение или даже брезгливость.
Следующим к присяге был приведен Монк. Только сейчас в глаза Эстер бросилось, как прекрасно он одет. Костюм безупречного покроя из лучшей ткани. Какое тщеславие! Как он умудрялся при своем полицейском жалованье позволять себе такую роскошь? Тут ей пришло в голову, что он, пожалуй, и сам теперь не знает ответа на этот вопрос. Задавал ли он его себе? Не пугало ли его самого это тщеславие, когда он по крупицам восстанавливал свою в одночасье забытую жизнь? Как, должно быть, это ужасно – видеть бесстрастные свидетельства твоих собственных поступков, но оставаться в неведении касательно их первопричины: какие мысли, чувства, страхи или чаяния заставили тебя поступить так, а не иначе? Знать результат, не ведая о замысле! Этот прекрасный костюм, например, мог свидетельствовать о тщеславии и расточительстве хозяина. Но что, если он символизировал собой успех, заслуженный долгими годами тяжкого труда и бережливости? Вполне вероятно, что Монк работал по выходным, когда сослуживцы сидели дома или веселились в трактирах и мюзик-холлах.
Рэтбоун уже задавал ему вопросы. Голос адвоката звучал ровно, каждое слово – взвешенно. Он выставил очередность свидетелей таким образом, чтобы вся история раскрылась перед судом с начала до конца: Крым, смерть родителей Эстер и, наконец, само преступление. Деталь за деталью он вытягивал из Монка описание квартиры на Мекленбург-сквер, следы борьбы и смерти, его собственный медленный путь к страшной истине.
Эстер не видела лица адвоката, так как он повернулся к Монку и присяжным, но голос его завораживал; каждое слово – отчетливо, словно вырезанное на камне; каждая фраза внедрялась в память, раскрывая все глубже причины трагедии.
Монк отвечал с должным почтением к суду, и лишь раз или два Эстер подметила на его лице признаки недовольства. Рэтбоун не церемонился с Монком, как с другими свидетелями, подчас он вел себя с ним просто враждебно. Вопросы задавал резко, то и дело придирался по мелочам. Лишь взглянув на присяжных, Эстер поняла, зачем он это делает. Те жадно ловили каждое слово свидетеля. Даже когда какой-то женщине в толпе стало дурно и соседям