Агафонкин и Время. Олег Радзинский

встретил Агафонкина желтыми прямоугольниками окон – люди вставали жить в новом дне. В отличие от Агафонкина они жили только в этом одном дне, оторванные своим сейчас и от прошедшего, и от грядущего. Люди не знали, что никогда не умрут, и что Событие их смерти уже совершилось и продолжает совершаться где-то на пунктире их Линии Событий. Они не знали, что событие смерти не отменяет этого утра с его предрассветной суетой, яичницей-глазуньей и бутербродом с колбасой. Там умерли, а здесь продолжают заваривать чай и искать чистые носки. И так навсегда. “Бедные, – пожалел их Агафонкин, – они и не знают, что бессмертны, и продолжают жить в каждом из Событий всегда”.

      Впрочем, он быстро о них забыл.

      На стене у арки, ведущей из чистого от снега двора на пока пустынную улицу, Агафонкина встретила надпись черной краской. Кто-то вывел неровные крупные буквы:

      УЗУН ТУРАН ЯШАМАК!

      “Что это? – удивился Агафонкин. – Зачем? Гастарбайтеры балуются”, – подумал он, вспомнив, что в подвале жили работавшие на соседней стройке туркмены.

      Он прошел арку, дошел до Зубовской площади и остановился, замерев в изумлении: вместо серого громоздкого – солидного – здания Счетной палаты площадь занимала огромная – метров двадцать ввысь – статуя волчицы из серого серебристого металла. Что это волчица, а не волк, было ясно по длинным соскам, к которым припал металлический пожилой круглолицый человек с чубом поперек лба. У подножия монумента стояли корзины мороженных от холода цветов с лентами, на которых золотом выделялись знакомые буквы кириллицы, что никак не складывались в понятные Агафонкину слова. Рядом мерз, переминался почетный караул в странных башлыках вместо шапок. Караул был вооружен длинными пиками, с которых свисали шкурки малых меховых животных.

      Агафонкин оглянулся вокруг, чтобы найти поддержку в знакомой реальности повседневного мира – здания, магазины, московские люди. Улица была пуста, лишь шагах в двадцати мужик со светлым вихром чистил скребком тротуар, уминая счищенный снег к полоске бордюра – чтоб не заваливать проезжую часть.

      Мужику было жарко, он сдвинул потертую шапку, расстегнул ватник и напевал знакомую Агафонкину песню с чужими словами:

      Мухта́шем дени́з – Привольный Байкал,

      Гуже́л джеми́ – омулевая ва́рил.

      Эй, баргузин, то́пу шафт ужери́нде олсу́н

      Недалечко шик сайл…

      Агафонкин прислушался, боясь поверить тому, что слышал.

      Он подошел чуть ближе и кашлянул.

      – Земляк, – позвал Агафонкин, – есть минута?

      Мужик, полусогнутый от напряжения, толкавший нараставшую на скребке горку снега к укатанной проезжей дороге – улице Бурденко, что вела к Садовому кольцу, замер, странно дернулся, словно его ударили, и оглянулся на Агафонкина. Агафонкин улыбнулся.

      – Слышь, друг, – начал Агафонкин, – я хотел спросить…

      – Гит бурда́н, шайтан, уза́к сус гит, – забормотал мужик. – Он смотрел на Агафонкина со страхом, смешанным с подозрением.

      Мимо,