Агафонкин думал. А надумав, находил Митька за его постоянной домашней работой и говорил:
– Чтоб себя лучше чувствовать, для того и вмешиваться. Чтоб не стоять-улыбаться, зная, что на человека через два часа кирпич упадет, а предупредить: не ходите по этой стороне улицы.
– Ты, Алеша, коли чувствовать себя лучше хочешь, пойди поспи, отдохни, – советовал Митек. – Или вкусного поешь. Хочешь, картофельные оладьи пожарю? Сверху сыру натрем?
Агафонкин не хотел оладьев и продолжал тревожить Митька расспросами, пока тот однажды не сказал:
– Думай, Алеша, что хочешь, а Правило Курьера не нарушай. А то с тебя спросят. Рад не будешь.
Голос у Митька звучал особенно глухо, словно он говорил из туннеля. Агафонкина убедил именно этот голос больше, чем слова.
“Откуда она меня знает? – думал Агафонкин. – Выяснить надо, посмотреть на нашу первую встречу”. Думал он об этом, впрочем, без особого энтузиазма от того, что Агафонкину в этот момент было слишком хорошо, и он послушно таял, уступая Катиным ласкам.
Катя мягко отклонила попытки Агафонкина ответить взаимностью, словно сперва желала утвердить свое на него право, подтвержденное безусловностью агафонкинского оргазма. Агафонкин перестал сопротивляться и позволил ее мягким горячим губам, ее влажному требовательному языку и тонким ищущим пальцам унести себя вниз по теплой реке. Он закрыл глаза и отдался потоку, превратился в последовательность ощущений – без мыслей, намерений, воли. Так твердые кристаллы сахара теряют свою природу и тают в горячем чае, становясь подслащенной водой.
– Тебе хорошо было? – шепнула Катя ему в ложбинку ключицы. – Хорошо?
Агафонкин кивнул и погладил ее по распустившимся волосам. Он слабо застонал, подтверждая, что было хорошо.
Катя прижалась к нему, поцеловала в шею и сказала:
– Не пугай меня так больше, Алеша. Я же тебя люблю. И хочу знать, что ты меня любишь.
Она приподняла голову и заглянула в агафонкинские зеленые глаза, пытаясь разглядеть в них ответ, прежде чем задаст вопрос:
– Ты ведь любишь меня, Алеша? Я ведь твоя, да?
Как правило, Агафонкин старался не врать. Бывало, что женщинам хотелось немного поиграть, и они шептали ему слова и требовали ответных слов. Агафонкин охотно говорил эти слова, оттого что они ровным счетом ничего не значили для обоих и просто служили еще одним элементом ощущений, вроде скользящих по телу рук и губ.
С Катей, однако, слова имели значение. А значение подразумевало ответственность.
– Конечно, люблю, маленькая, – неожиданно услышал свой баритон Агафонкин. – Никого так никогда не любил.
Катя засмеялась и стала целовать его в губы, шею, плечи, шепча, глотая звуки и поцелуи:
– Мой, мой, мой…
Это нужно было решительно прекратить.
а