Тихие омуты. Антонина Медведская

коров, кабана пристрелили, артелью заволокли на телегу. А Глашка с Саввой Юльку к себе прижали и стоят, будто окаменелые. Только собаки беснуются, от лая охрипли, пена изо рта. Один, видно старший, дает команду: «Да пристрели ты их, надоели. Что уставился? Стреляй, Холяк!» Ентот Холяк и стрельнул в одну, а тут же и в другую. Юлька рванулась: «Сволочь!» – кричит. Ну, тот, что собак пострелял, как заорет: «Цыц ты, рыжая, не то и ты пулю схватишь. Ишь, жируют на хуторе, а в городах рабочие, дети с голоду пухнут, пачками умирают…» Глашка схватила свою Юльку, к Савве с ней прильнула. Тут обоз с добром ваших троюродных и тронулся в дорогу. Остались стоять, будто живой памятник в опустевшем разграбленном дворе. Вот такая беда приключилась. – Старуха протянула руку, взяла яблочко. – Хороший дух от яблочка. Антоновка?

      Мама, кивнув головой, краем рушника осушила слезы:

      – А где ж они теперь?

      – А кто ж это знает. – Старуха беззубым ртом высасывает мякоть печеного яблока. – Говорили, будто бы в пуне на отшибе, где хранилась выездная бричка с упряжью для коня, ночевал и конь – работяга, может, Бог подсказал Савве оставить этого коняку в пуне с сеном. Может, какой иной хозяйский резон был, а только конь с бричкой и конской упряжью там оказались как подарок судьбы. Глафира с дочкой собрали кое-что из одежки, уцелевшей при грабеже, и пришли в пуню. Савва запряг коня в бричку, а сам отлучился ненадолго. Это он прощался со своим хуторочком, созданным каторжным трудом. Над хуторком взвился черный дым, а тут и огонь загудел. А куды подались, никто не знает…

      Чего ждали бабаедовцы и боялись, того и дождались. Дотянулась железная дорога до Бабаедова. Стороной обошла деревенские избы с их садами и баньками и уткнулась, как безголовый удав, в вековые липы, охранявшие сад пана Ростковского от северных ветров. У речушки Гулены обосновалась полевая кухня. Ежедневный рацион – щи и гречневая каша с салом и поджаренным луком. Яблоки с грушами и вишнями спилили. Недозрелые плоды пообрывали, а изуродованные деревья стаскивали в кучи и жгли в огромном костре.

      Я плакала, а папа, когда стали уничтожать сад, ушел к знакомому паромщику. Уходя, сказал маме: «Пойду на недельку, сердце мое не вынесет гибели сада. Я каждое дерево растил, холил, как моего ребенка».

      Подошел человек в военном френче, он хромал, опираясь на трость с бронзовым наконечником в виде львиной головы. Это судья. Евгений Михайлович появился в Бабаедове неделю тому назад.

      – Ты что так горько плачешь, девочка?

      – Сад жалко.

      Судья закурил.

      – А людей тебе жалко, какие в беду попали? Кого тебе жалко в вашей деревне больше всех?

      – Наталью и ее детей.

      – А еще кого?

      Вспомнились пьяные мужики, что гнались за папой с топорами…

      – Жалко тех мужиков со связанными руками. Когда их увозили конники в Сенно, за телегой бежали их дети и жены…

      – Но они же могли убить твоего отца, а у него тоже дети.

      – Вот видишь, трудно решить такой вопрос без суда. – Судья тяжело