Сердце защемило от жалости. Где же ты набрался этой дряни, детка?
Алик, тем временем заливался соловьем, показывая одно полотно за другим, а она, слушая вполуха, удаляла и штопала, удаляла сгустки и латала дыры в ауре Сережи, а он не отрывал от нее взгляда, и вот порозовели его щечки, послышался облегченный вздох, плечи расслабились, он перестал хрустеть пальцами…
И увидела Оленька рождение златовласой Афродиты, которая только что вышла из пены морской в пышном венке благоухающих цветов.
И она увидела в его глазах зарождающуюся любовь, любовь пылкую, страстную, и увидела трагический конец – и ничего не могла с собой поделать, ее влекло к этой призывающей душе, как трепещущего мотылька к губительному огню.
«Растворение нас в других, как бы им даренье», усмехнулась про себя Ольга. Сколько раз она летела к божественному свету, – к душе, что болит, радуется, плачет, стенает, ищет, просит…
Зачем? Она не знала.
Ее дар позволял видеть внутреннее «Я» человека, его суть, его душу. Надменность, высокомерие, нарочитая веселость, это все шелуха, которой прикрывается слабый, и не важно, мужчина или женщина.
Ее считали холодной сердцеедкой, позволяющей обожать себя, а она просто любила! И все отдавала, пока однажды не приходило осознание – не то, не мое, не нужно.
Несколько непокорных волосинок на Сережиной макушке, как тараканьи усики, тянулись вверх. Ольга почти закончила работу.
Алик разошелся не на шутку. Он заламывал руки, закатывал глаза.
– «Ты, только глянь, душенька, какая нежность! И какой свежестью дышит каждый мазок! Люби-и-и-мый, – резко повернувшись к художнику – ты гений! Гений! Я не побоюсь этого слова! Помни, кто открыл тебя, когда достигнешь заоблачных высот, и от успеха у тебя начнет кружиться голова!» – свою пухлую, ладонь под-стать оттенку картины он протянул к холсту, другой взял руку Ольги.
Она на мгновение отвлеклась, но, опять сосредоточившись на очаровательных вихрах, вдруг почувствовала неясную тревогу, словно «нечто», потянуло ее к себе магнитом.
– Что это? Что-то похожее на две волосинки, нет, не волосинки. Усики? Нет… Рожки? Нет-нет, это было что-то полупрозрачное, почти эфемерное, и оно тянулось вверх, теперь она точно видела, до потолка. Оленька впервые видела такое.
Рука как бы сама собой поднялась кверху. Послышалось предупреждающее шипение, затем треск, который впрочем, слышала только она. Ребром ладони, с размаху, она «отсекла» эти выросты. И, мгновенно получила удар в солнечное сплетение. Впрочем, и этого никто не увидел, ведь работала она «эфирной», воображаемой рукой.
Она попыталась вдохнуть, тщетно, кровь резко схлынула у нее с лица. И вдруг – резкая тошнота подкатила к горлу, в глазах потемнело.
– Господи, Оленька, что с тобой? Не кривляясь, обычным человеческим голосом пролепетал Альберт Всеволодович. Оля, тебе плохо? – Но ему самому пришлось отвечать на свой