Выходит в город четкий и чужой.
И смотрит, где каменья постарели.
«Что бровок у наших берез…»
Что бровок у наших берез!
Чернильниц, расквашенных в роще.
Любую из них разберешь,
Как женский рассыпчатый почерк.
Любую, как спелую дрожь.
«Влажный выполоскан белок…»
Влажный выполоскан белок,
И Рембрандт, соглядатай бычий,
Оставляет на вербах лоск
Своей темной густой добычи.
Муравейник правды дрожит у мги,
Где еще непонятным, неиспытанным словом
Оживает любовь, проливая внагиб
Голубику, морошку, мурашки, голод.
«Глядеть в Москву, как в таз кривой…»
Глядеть в Москву, как в таз кривой,
Гадальный, повивальный —
И, значит, это над тобой
Уже бессилен рок дневальный.
«Опять своя у Тинторетто…»
Опять своя у Тинторетто
Трясина спин, невзмывших крыл,
Как будто бы горячий вскрик рассвета
он сам в твоей груди остановил.
«Что душе твоя рыхлая палуба…»
Что душе твоя рыхлая палуба?
Из досок, из холста, из земли, на которую глаз ступил.
Краски высохшей суп грибной,
Мрак черничный, чернильная пагода.
И мальчишки удар по воде рукой.
Ты туда не иди, там по грудь, и туман такой,
Что ни плыть в нем, ни жить не достанет сил.
Уточнение
Я на себе, не размышляя, вывез
Лес разоренных судеб, клок разгваздавшихся царств.
Я лишь внезапный сын России.
Я жить хотел не ради добрых глаз.
Где что-то строится и сыпет известь в кумпол —
Там нет меня – по-старому студент,
По-нынешнему что-то вроде… ругань
Напрашивается. Модно. Но меж тем…
Кому, в какую грудь полтонны укоризны?
Давайте мне. Сто центнеров вранья
Я пропустил, не прожевал и не прожил —
и не хотел ни разу в жизни.
Я выехал. Уехал. Нет меня.
И я хотел вернуться не из чести
и не из радости, хотя она нужна,
Не просто к матери, хоть там она – к невесте,
Хотя не выросла, еще совсем юна…
Ночная дверь
«Там Зощенко в прохладном пиджаке…»
Там Зощенко в прохладном пиджаке,
Платонов в обескровленном тулупе.
А там рассеянные стеганые дни.
Роженица. Лицо ужасно белое.
Бессонница. Какие муки спелые
И скороспелые у девочки-земли!
«Вот здесь, среди гулагов и снегов…»
Вот здесь, среди гулагов и снегов,
Кипела жизнь, под нею в поруганье
Талант блестел, как рифма под ногами.
Он выдернул его и стал скрести
Людей вокруг им. Без судебной дрязги
Словами стал их отскребать от грязи.
И нержавейкой стало откровенье
О