18.01.1935 г. Очень волнует меня дело Зиновьева, Каменева и других. Вчера читал обвинительный акт. Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели. А я-то верил, что Каменев и вправду волнуется по поводу переводов Шекспира, озабочен юбилеем Пушкина, хлопочет о журнале Пушкинского Дома и что вся его жизнь у нас на ладони. Мне казалось, что он сам убедился, что в политике он ломаный грош, и вот искренне ушел в лит-ру – выполняя предначертания партии. Все знали, что в феврале он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного Института литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами. По его словам, Зиновьев до такой степени вошел в л-ру, что даже стал детские сказки писать, и он даже показывал мне детскую сказку Зиновьева с картинками… очень неумелую, но трогательную. Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время как литератор он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура „Былого и дум“ стоят на довольно высоком уровне. Приятная его манера обращения с каждым писателем (на равной ноге) сделала то, что он расположил к себе: 1) всех литературоведов, гнездящихся в Пушкинском Доме; 2) всех переводчиков, гнездящихся в „Academia“ и проч., и проч., и проч. Понемногу он стал пользоваться в литер. среде некоторым моральным авторитетом – и все это, оказывается, было ширмой для него, как для политического авантюриста, пытающегося захватить культурные высоты в стране, дабы вернуть себе утраченный политический лик».
А Микоян! Верил ли он в 1937 г. собственным словам из доклада, посвященного 20-летию ВЧК-ОГПУ-НКВД: «Учитесь у тов. Ежова сталинскому стилю работы, как он учился и учится у тов. Сталина!»[16] В эти заклинания верило большинство. Кто не верил, все равно произносил их.
«Спокойно, Николай, спокойно. Разберемся»
По мнению Волкогонова, высланный из страны Троцкий