узорами. Кареглазый прищурился и оскалился от боли, он сидел, скрывая смятение и не сгибая одеревеневшей спины, будто на затянувшемся параде в честь сомнительной победы, в душной чужой стране, где с изнурительным упорством исполнял ответственную роль, непонятную ему. Кукольное выражение на бледном перекошенном лице. Его тень, теряясь, как закабаленная душа мытаря, скользила в чистилищном страдании и впадала по правую руку от него в струящуюся поляну разноцветных кожистых зарослей, от которых исходил сладковато-горький дурманящий запах, и было слышно, как неведомое зверье суетится там, непонятно чем движимое. Жара вновь брала свое, под ее аккомпанемент начали выстраиваться необъяснимые галлюцинации. Ему навстречу выдвигалась странная меблировка, и вроде бы он узнавал в ее расположении отчий дом, главенствующую комнату с зажженными свечами на столе, головы, склоненные в предобеденной молитве, и кареглазый зажмуривался, и мотал головой, и сдерживал слезы, а когда открывал глаза, опять чья-то незримая рука придвигала ему навстречу эти зловещие фигуры порциями, словно что-то предлагая, были среди них вазы, которые он узнавал, была только что отелившаяся корова, откуда-то взявшаяся посреди этих пространств, она вылизывала шершавым языком своего новорожденного теленка, у которого от ее силы подгибались копытца и он, не выдерживая, падал, и опять поднимался, и опять падал, а она все вылизывала его беспомощное тело. Кареглазому мерещился тюк сена в амбаре, и вспаханное поле, замаскированное и плывущее среди облаков по небу, и там, куда падал его взгляд, оживали чудесные картины, все обретало смысл и ясность, хотя он не мог понять, что служило в нем самом причиной к оживлению этого ряда явлений, вот какие-то уродливые переплетающиеся овалы, будто бы наспех нарисованные детской рукой, быстро бросившей эту деятельность, к которой она утратила интерес, к нему являлись богословы в белых накрахмаленных клобуках, в гимантиях поверх длинных хитонов, держа благовестие в одной руке и масличную ветвь в другой и обещая открыть ему правду, и Христос опускался с небес в божественном сиянии мандорлы, и многообразные явления, видел он и будущие революции в чужеземных краях, где потные партизаны выжидали в джунглях свержения лживого монарха, и руины греческих амфитеатров, где разыгрывались зрелища, вдали на холме сидел просветленный мудрец, чревовещающий мантры, и по небу плавали позолоченные ларцы, слегка приоткрытые, из них сочился гипнотизирующий свет невиданных драгоценностей, а по бокам из него выпадали, как цепи, окровавленные бусы, и епископальные убранства, и апостольские каноны, и факелы, и глаза, жаждущие чего-то, о чем страшно помыслить, и сверкающие копи, которые пестрят алмазами, как клыками в разверстой пасти мифического ужаса, и проклятые династии, и канувшие в небыль племена, и магические круги, символы древних индейцев, и кареглазый зажмуривался, стараясь не смотреть на все это.
Понемногу вещи уплывали, связываясь в кольцеобразные сплетения и световые пятна, среди которых он видел и однорукого отца, и полузабытую матушку, и сестер, будто бы продолжающих жить, занимаясь хозяйством, и он может их видеть, без возможности сообщить об этом. Кареглазого
