сдержать своих страшных чувств и начинает плохо играть, сбивается, и потому старается как можно меньше смотреть в зал. Она в эту секунду хочет их убивать, видеть их кровь, видеть их мертвыми и изувеченными на земле, ощущает их олицетворением настигшего окружающий мир зла и хочет это зло уничтожить. Она представляет себя вступившей в какое-то польское подполье – ну должно же оно хоть какое-нибудь и где-то быть, не могут же поляки и впрямь всё принять и покориться! – делающей что-нибудь для того, чтобы бороться. Так, как это было во время недавнего исполнения бетховенской «Апассионаты» на одном из концертов для
тех – она подошла к финалу первой части, взглянула в зал, и ее вдруг захлестнуло все это: ненависть, боль, гнев, желание вступить в борьбу, и она, выплескивая это в звуки, еле справилась с понесшимися руками и пальцами, с темнотой в глазах и чувством, что грудь и сердце сейчас взорвутся, и лишь чудом сумела не сбиться и доиграть… Родители тоже тогда всё поняли, и именно так, как должны были, как единственно и могли чистые, красивые и благородные душой люди, которыми она их всю жизнь и считала. Они тогда, вечером 7 ноября, когда бурлили речи и планы, так ей и сказали в спальне, уже глубокой ночью, взяв ее за руку – Магдочка, мы тебя понимаем, родная, мы с тобой, как бы ты не поступила! О родные, о милые, как она благодарна им, они и не могли не понять ее, не могли решить по-другому, ведь так и любят друг друга всю жизнь, и любя ее, никогда бы конечно ее не предали! Ее мать Мария считалась в начале века «живой мадонной», была легендарной красавицей, на балы и в салоны приходили специально для того, чтобы только посмотреть на ее мать, на «королеву» и «богиню», о которой по Кракову ходят бесконечные разговоры и слухи. Откровенно вожделеть женщину и «любить» женщину за ее способность вызывать и удовлетворять вожделение, было тогда еще не слишком принято, всё больше было принято восторгаться красотой женщины, видеть в ней отблеск «мадонны» или «античной богини», ценить ее красоту саму по себе. До сих пор, несмотря на морщины, испещренную венами и пятнами старческую кожу, красота и благородство черт лица еще видны в ее матери. Она, Магдалена, уродилась красотой в мать, папа, весьма посредственной внешности, привлекательный в основном хорошим ростом и благородством стати, ей не подпортил дела. За матерью, она слышала не раз и знает, ухаживали австрийские князья и генералы, польские шляхтичи из старинных родов, разные артисты, а мать вышла замуж за серенького на фоне ее ухажеров журналиста, и когда она однажды спросила у матери почему, та спокойно и ласково глядя на нее, коротко ответила – «я поняла, девочка, что он любит меня больше жизни, и будет любить до конца». И так она и прожила с отцом – красиво и благородно, спокойно, счастливо, и ныне, в их семьдесят, ее родители друг для друга – два огонька во мгле, два ангела-хранителя, и скажут им – «пришло время умирать, идите!»,
