Апфельбаум на этот раз совсем потерял спокойствие и чувство меры.
– Ты упрям и жесток, – выдал он, – не переносишь чужих мнений, по поводу чего бы то ни было, и не только в политике. Ты завистливый до исступления, не можешь допустить, чтобы кто—нибудь, кроме тебя, остался победителем. Жестокое и злое проступает в тебе – как в споре, как в игре в крокет или в шахматы, когда проигрываешь. Проявить независимость, поспорить с тобой о чем угодно или обыграть тебя в крокет – значит раз и навсегда приобрести себе врага в… лице Ленина.
– Га—га—га, это правда. Вот черт: не в бровь, а в глаз. Это черты гения, Гершон, учти. Но… дальше, ты только послушай: в Православии мы видим огромного конкурента в борьбе за души людей. Всякая религиозная идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимая мерзость… самая опасная мерзость, самая гнусная зараза. Я собираюсь написать труд «О религии и церкви». Еще в 1901 я заявлял: «Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора». Исходя из этих двух принципов, и надо начинать строительство партии большевиков. А, забыл. Церковь… мы ее снесем с лица земли, а попов перевешаем, могилы раскопаем, серебро и золото соберем и отошлем европейскому пролетариату… еврейской национальности.
– У меня голова раскалывается, отпусти меня. Я уже опаздываю на поезд.
– А Янкель Кацнельсон? Ты не хочешь услышать о нем хороший отзыв?
– Потом, потом.
Ильич еще раз вспомнил по пунктам свое строение партии и успехи Кацнельсона на Урале.
Они, два еврея, сидели на поляне под швейцарским дубом, ели икуру, пили пиво, п отом Ленин поднял палец кверху и сказал:
– Ты, Гершон, возвращайся обратно, дописывай главу, Париж уже недалеко, я пойду один. В любой газетенке дам объявление «Коммунизм – общество свободных половых связей». Я прочитаю эту лекцию сам. Инесса, конечно же, придет. Она не может не прийти. В последнем письме, уже которым по счету, она выразила желание познакомиться и вот там—то и состоится знакомство.
На окраине Парижа несложно было снять небольшую общественную столовую и быстро превратить ее в зал для слушателей. Соорудили трибуну, поставили вазу с цветами на непокрытый столик, и вождь мирового пролетариата, еще мало знакомый парижанам, уже сидел за этим столиком, просматривая написанную лекцию неделю тому назад.
Как любое произведение Ленина она получилась сумбурной и мало доступной.