– Жестко признавать, – попробовала она разок ему довериться, – что лучше той пары первых работ в колледже больше ничего не будет.
– Опять пися заговорила, – допустил Блиц.
– Блейз…
– Ой, простите, пожалуйста! Я имел в виду, конечно, «вагина»!
Среди прочих больших печалей Блица были та, что некогда, не так уж давно, он был таким изгоем, что клейма ставить некуда, автоугоны в особо крупных размерах, тяжелые и опасные наркотики, стрелковое оружие и динамит, и эпически дальние перегоны под покровом луны. Но затем его поймали, и маленькая жена-подросток его бросила, а суд отнял у него детей, и Блиц обратился, иного выбора не осталось – только зарабатывать себе путь наверх по их сторону закона, вскоре же понял, что никто не доверяет ему настолько, чтобы впустить до конца в какую бы то ни было руководящую структуру. Так и пришлось зависнуть, снаружи, как украшение, позвякивая со всеми прочими, кем он рулил или кто рулил им, горгульями, живущими на отвесном фасаде. Он знал, что пустят его только туда, где ничего не сломается, если он обратится вновь. Это бы значило – двадцати– или тридцатилетняя орбита вокруг мерзотно неоновой планеты пубертата, всю взрослую карьеру провести подростком под наблюдением, у кого никто в «семье» в него ни за что никогда не поверит.
На снимках для ОТС[37] и тюремных, на рождественских «полароидах», в старых массовых сценах с разрешением слишком низким, чтоб различить, чье там лицо, Блиц всегда выглядел одинаково, неулыбчивый, поджарый, до срока осунувшийся молодой человек, настороженный и не обдолбанный, с такой прической, какой ее представляет себе какой-нибудь местный цирюльник. Давно попав в капкан притворства, будто он знает, что делает, он в самом начале обнаружил, что выходит это до того недурно, что вскоре уже не прекращал лицедействовать, даже когда «вокруг никого другого», как выразился бы Уилсон Пикетт. Нынче его семейные обязательства были вполне ясны, хоть и не всегда слишком захватывающи, а потому, не умея вообразить, что их троица когда-либо распадется, он мужественно