с ними согласия, чтобы они стали выслушивать вольные мои предложения, либо считать заслуживающими извинения все просьбы, что я мог высказать им относительно своих рук, и их рук также, и даже позволения моим жадным глазам видеть, иметь свободу проникать туда, где, как им внушило их воспитание, они должны скрывать это от глаз не только всех мужчин, но даже от самих себя. Они были однажды удивлены, когда я осмелился спросить у них, не спят ли они иногда вместе, для взаимного обмена знаками истинной дружбы. Они покраснели, и Эмилия спросила, что я могу вообразить себе общего между дружбой и неудобством находиться вдвоем в слишком узкой кровати. Я поостерегся уточнять мой вопрос, потому что увидел, что они обе встревожены мыслью, которая должна была привести меня к тому, чтобы учинить им этот вопрос; они обе состояли из плоти и костей, но я был убежден в их искренности; они никогда не были посвящены в тайные мистерии, и они, возможно, никогда не говорили об этом даже со своим духовником, либо от неодолимого стыда, либо потому, что никогда не думали о греховности того, что могли позволять делать своим рукам. Я принес им чулки из белого шелка с опушкой изнутри для зимы, которые они приняли с выражениями самой живой благодарности; но я напрасно просил их примерить их в моем присутствии. Я пытался говорить им, что нет никакой существенной разницы между ногами мужчины и женщины, что это не может считаться даже простительным грехом, что их духовник счел бы их глупыми, если бы они повинились ему в этом как в преступлении, но они отвечали мне, краснея, что это не может быть позволено девушкам, которым были даны юбки, в отличие от мужчин, с единственной целью, чтобы внушить им, что они не должны приподнимать эти юбки над землей. Я мог бы им ответить, что юбки даны лишь для того, чтобы их можно было приподнимать. Стеснение, с которым Эмилия приводила мне эти резоны, которые Армелина подтверждала, показывали мне, что это не было ни притворством, ни кокетством, но воспитанием и чувством порядочности. Я понял, что она полагает, что поступая иначе, она упадет в моих глазах и я возымею о ней очень неблагоприятное мнение. Ей было, между тем, двадцать семь-двадцать восемь лет, и она не была охвачена чрезмерным благочестием. Что же касается Армелины, я видел, что она стыдится быть менее точной в выполнении своего долга, чем ее подруга; мне казалось, что она любит меня, и что, в отличие от многих других девушек, мне будет менее трудно убедить ее ослабить кое-какие требования морали втайне от Эмили, чем в ее присутствии.
Я сделал попытку однажды утром, когда она появилась у решетки, сказав, что Эмилия сейчас спустится. Я сказал ей, что, любя ее, я оказываюсь самым несчастным из людей, потому что, будучи женат, я не могу надеяться жениться на ней и получить этим возможность покрыть ее всю поцелуями.
– Разве это возможно, – говорил я ей, – чтобы я мог жить, не имея иного утешения, кроме как целовать ваши прекрасные руки?
При этих словах, высказанных со всем огнем страсти, она уставила свои прекрасные глаза в мои
