Еще недавно мне казалось, будто все сегодняшнее лишь подготовка к завтрашнему – настоящему, и когда оно наступит, тогда я буду жить в полную силу. И все у меня устроится. А ведь завтра давно наступило. И как быть в этой ситуации?
Теперь я ждала сорокового дня со смерти дяди Коли. Должно же что-то случиться в этот день? Если нет, тогда я поставлю жирную точку на всем моем прошлом.
Я смотрю на дяди Колину обезьянку, сирота-сиротой сидит она с кислой рожицей на моем столе среди бумаг.
Как-то надо пережить оставшиеся дни. Я вычеркиваю их в календаре каждое утро.
12
Из моего окна, прямо с постели, видна желто-зеленая верхушка цветущего молодого клена, черемуха и липа-трехстволка. Это то, что растет во дворе, а за ним серо-розовая плоскость брандмауэра. За последнее десятилетие он обзавелся окнами, которые жители дома прорубили законно или незаконно. Окна оживили глухую в потеках стену, были они разных размеров и разбросаны совершенно произвольно, так что трудно представить, как там внутри все устроено. Одно из окон – нечто эксклюзивное, так сказать, ударный аккорд: на подоконнике затейливая кованая корзина ручной работы, в которой летом пышно цветет розовая и фиолетовая петуния. Но я балдею от другого окна, на углу, под крышей. Там, на закате, восходе или в грозу происходят небесные фантасмагории. То стекло, словно перламутровой пленкой, затягивается, как глаз снулой рыбы, то наливается клюквенным светом, то идет пепельными волнами по грозно-синему. Иногда возникают целые картины: торосы облаков, бухты среди гор, а у подножия – селения. В своем роде фантазии Гонсалвеса.
На плоский выступ крыши этого дома часто садятся чайки или вороны. Продрав утром глаза, я первым делом смотрю, кто там сидит. Если чайка, а то и две – будет удачный день, ворона – хуже, какая-нибудь хреновина возможна.
Не успела поднять веки, вспорхнула с крыши черная тень. Ворона. Краем глаза увидела, так что можно считать, ее и не было. За окном ясно. Воскресенье. До сороковин осталось двадцать пять дней.
Мартышка смотрит со стола, в скорченной фигурке унылое одиночество. Напрасно не поехала на дачу с Гениями, чем заняться, не знаю, в душе вселенская скорбь. В размышлениях, как с ней бороться, отправилась на улицу. Тепло. Люди несут букетики ландышей. Пошла в парикмахерскую и коротко постриглась.
Дома разглядываю себя в зеркало и не нравлюсь себе. По-моему, стало хуже, чем было. Чтобы ощутить перемену, надо было стричься наголо.
Внешность у меня вполне пристойная, чтобы не лить слезы по этому поводу, но «комплекс обезьяны» нет-нет и дает о себе знать, особенно в периоды черной полосы.
– Я – маленькая обезьянка, всегда мила, всегда нема. И скажет больше пантомима, чем я сама… – пою, переиначивая Вертинского,