Вдруг гусь заметил Фофания. Его все знали, шныркал неприметный бестелесный у болота, высматривал.
– Кого подстрелили? – забеспокоился гусь.
Шарик поднялся:
– Фофаний, дружок, поди на минутку. Как там наш Мотоцикл? видаешь его? прижился, не грустит?
Клава встрепенулась:
– Жадный ты, Фофаний, выслуживаешься перед начальством, высматриваешь, сразу хвать и летишь. Подождал бы с котом нашим, горюем мы. Кузьмич вона лечиться уехал в диспансерную, тверезый будет теперь. Верни кота, Фофаний!
– Да моя ж разве воля?
– Да ты поговори, походатайствуй, – настаивал Шарик, – ты ведь Самого видишь, а Он милосерден.
– И отец Варфоломей так считает, милосерден, – загундосил Еропка.
– Вот что, Фофаний, ты Бога не гневи, конечно, суетой, но скажи, челом бьем, официально колхозные, но в душе православные остались…
«Черт бы их побрал, просителей», – думал Фофаний, но во вторник обещался у Самого спросить.
В среду Клава прибрала в избе. Кузьмич явился домой с подарками, Клаве – финляндское платье трикотажное купил.
Во дворе мелькнули тени: Фофаний с Изекиелем.
Вынули из корзинки кота, был он испуганный какой-то, но не отощал, не облез.
– Кузьмич, вот что, если хоть каплю в рот примешь – заберем кота обратно насовсем, – строго сказал Изекиель, старший по домашним тварям.
– Да ни в жись, ни в жись больше, вот клянусь, пусть меня, на этом месте прям… – Кузьмич запнулся, страшную кару видал он, как комбайнера спьяну раздавило, но показалось ему кощунственно при ангелах сказать.
Клава схватила кота:
– Мотя, родной, открой глазки.
Кот озирался.
– Положь на землю, передохнуть дай, чево мнешь-то животную!
Кот лег, потянулся, замурлыкал, и друзья облегченно вздохнули.
Воистину воскресе!
С тех пор как Кузьмич перестал пить, начальство повадилось к ним в избу. Якобы просто так, проведать.
А тут, смотрит Клава в окошко, председатель и парторг вдвоем грязь месят.
Клава их не любила, туманили мозги: то будущее, для которого из сегодня надоить чего-нить надо, то Африка лезет, там голодные, как будто тут сытые. Но приличия соблюдала, не встревала лишнего, и чаю с баранками у ней за столом всегда водилось.
Мужики застопорились в сенях, снимали сапоги. Председатель и портянки смотал, с армии не любил носков.
– Клавдия, ну как дела?
Парторг привычно глянул в угол, с детства привык на иконы креститься, пока в комсомоле не отодрали. Нет у Клавдии икон в углу. Ага, фиг тебе, вошь партейная, злобно думала Клава, щас вот Ленина повешу, и крестись.
– Где сам-то?
– А чо надо? Мне скажите, а я подумаю, звать ли.
– Клавдия, он у тебе непьющий стал. Таких, сама знаешь, наперечет. В партию бы ему вступить. Вот мы рекомендуем.
– И чо,