– Мама… мама… мама…
– Да, мой колокольчик, да… – тихий шепот в ответ, принимающий его таким, каким он когда-то был – наивным и чистым.
Подкашиваются ноги или сам он жаждет преклониться пред алтарем женщины, так долго ждавшей своего блудного сына – скитальца по проклятым мирам, чьи кривые зеркала уже почти примирили его с собственным искаженным отражением, почти заставили поверить – именно таков он и есть – упырь, сосущий проклятую кровь из чумных больных во имя их же выздоровления, но вместе с заразой лишающий бессильных мира сего и самой жизни, превращая в ходячих мертвецов, потому что чума и есть их единственный способ существования.
Ибо нет у них такого алтаря с нежной кожей, что шелком переливается под щекой, движущейся вниз, ибо нет у них таких сосцов, что двойней молодой серны пасутся между лилиями, ибо нет у них живота ее, что как круглая чаша, в котором не истощается амброзия, и нет чрева ее – вороха пшеницы, обставленный лилиями, а есть только капище с нечистой, прыщавой кожей, грудью, похожей на выпотрошенные тушки с жесткими и бесплодными сосками, торчащими как иссохшие сучки некогда плодоносящего древа, впалым животом и выпирающим крестцом проклятьем ожившей мумии, с бесстыдством лона, напоминающим опаленную, треснувшую от жара землю…
Возвращались молча. Сворден Ферц все время оглядывался – ему казалось, что откуда-то из-за деревьев за ним продолжают наблюдать огромноголовые звери с тускло желтеющими круглыми глазами. Шакти растирала покрытые гусиной кожей предплечья. В лагере ничего не изменилось – Планета и Навах посапывали в своих мешках, а “золотой петушок” спокойно перемигивался, подтверждая отсутствие какой-либо опасности.
– Там кто-то был? – неожиданно спросила Шакти. Она уже засунула ноги в спальник и вытирала полотенцем волосы.
– Мне показалось… – неуверенно сказал Сворден Ферц. Черта с два – показалось! Но пугать Шакти не хотелось. Огромноголовые твари. Целый выводок огромноголовых тварей.
– У него всегда хорошо получалось с собаками, – тихо и словно бы не к месту произнесла Шакти. – Вообще со зверями. Но в приюте почти не было другой живности, только собаки, одичавшие собаки… Они часто выходили из леса – какие-то огромные, страшные, четырехугольные. Шерсть клочками, клыки. Выходили и смотрели. На нас.
Хотелось курить. Ужасно хотелось курить. И еще – женщину. Любую. Пусть даже Селедку, но только бы избавиться от привкуса неловкости, от нелепого поклонения совершенному творению десятков тысячелетий горизонтального прогресса.
– Но щенки ничего не боялись. У них, наверное, еще не стерлась генетическая память о служении человеку. Они мохнатыми шариками катились к нашей детской площадке… Девчонки ужасно пугались,