Сердце переполняют разнонаправленные эмоции: волнение, безотчетная тревога. Но главное чувство – надежда.
А желания мои самые простые: чтобы Анна и я были живы и здоровы. И еще: чтобы близкие мне люди тоже были живы и здоровы.
Вот и все. Как видите, никаких излишеств и причуд.
В одиннадцать при свечах провожаем старый год, который, в общем-то, нас не разочаровал. Кот Королек бродит как очумелый, навострив волосатые уши. В его круглых желтоватых глазах пляшут огоньки. Мне кажется, что это моя бессонная душа мотается по квартире, заглядывая во все уголки.
– На лестничной площадке тарарам, – говорит Анна. – Если они сейчас так активны, что с ними будет в полночь? Боюсь даже представить.
Она ставит на стол игрушечного Санта Клауса, улыбнувшись, нажимает невидимую кнопочку, и пушистобородый пузан, потешно топая башмачками, принимается вперевалочку бегать по столешнице. При этом он симпатичным баритоном напевает «Джингл беллс».
Внезапно, перебивая его, звонят в дверь.
– Ну, вот, теперь примутся за нас, – печально вздыхает Анна. – Господи, как хотелось встретить Новый год в тишине, вдвоем!.. Откроешь?
В свою очередь вздохнув, топаю к двери.
Отворяю – и с изумлением обнаруживаю оперативника, если не копию Сергея Есенина, то сильно на него похожего. Когда я видел этого хлопчика в последний раз, его вихры посредине разделял пробор. Сейчас он зачесывает волосы назад – как Есенин на последних фотографиях. На нем расстегнутая кожаная куртка, из-под которой виднеются пиджак и серый свитер. Ботинки стоптанные, покривившиеся. Или мне кажется, но, похоже, эта одежка, как и коричневые брюки, была на нем года три назад. Только тогда она была новее.
– Па-азвольте пройти!
Бархатный баритон «Есенина» вперемешку с винными парами клубится в крохотном пространстве. Опер сильно навеселе.
Невольно сторонюсь, пропуская его в прихожую.
– С наступающим, Королек! ‒ продолжает он напористо. ‒ Признавайся, не ты ее?..
– Не понял. О чем речь?
– Не прикидывайся шлангом, милашка. Лучше признавайся сразу. Зачем нам трепать друг другу нервы, время бесполезно тратить. Верно? Ох, знаю я тебя, блудодей! Небось, бегал к ней, а? Чего уж там, квартирки почти рядом, через одну. А потом девчонка потребовала, чтобы ты бросил жену, иначе все расскажет твоей благоверной. Ну, и ты в припадке благородной ярости… Это сильно смягчает вину. В неадеквате был. Чисто по-мужски я тебя понимаю… ‒ Он прижимает ладонь к сердцу. Его баритон становится проникновенным. ‒ Колись, ветеран, скидка будет.
– Кончай выделываться. Лучше объясни, какого черта ты здесь делаешь? И что вообще происходит?
– Соседку твою сегодня жизни лишили!.. Что, удивлен? Притаился, как мышонок в норке со своей благоверной и ‒ знать ничего не знаешь, ведать не ведаешь? А я тебе не верю, греховодник!
– Погоди… Убили Жанну?
– Точно. Так она все-таки тебе известна?
– Да как сказать. Знаю, что зовут Жанной. Здоровался, когда встречал в подъезде или на улице. Краем уха слыхал, что работает стоматологом. Вот и вся информация, другой не имею.
– Кто-то к ней приходил?
– Лично я никого не видал.
– Понимаешь, какая фигатень, ‒ делится своей печалью опер. ‒ Сегодня днем звонят в ментовку. Мужской голос. Сообщает, что в квартире по адресу такому-то убита женщина. Дежурный спрашивает: «Кто звонит?» Отвечает: «Сосед». Фамилию какую-то назвал. Фуфелов, кажется… Ну, признайся, это был ты? Колись, Королек! Не дури нам башку, все равно ведь докопаемся.
‒ Угомонись, к Жанниной смерти я не имею никакого отношения. Такая вот незадача.
‒ Это ж надо, ‒ горестно комментирует мой ответ «Есенин», ‒ врет и не краснеет… Да, так вот. Пробили мы номер мобильника, с которого звонили. И выяснилось ‒ не поверишь: мобила принадлежит председателю городского общества слепых. А жительствует он где-то на юго-западе. Каково, а? Кто же тогда звонил? Убивец?
‒ Вряд ли. Какой смысл ему вызывать оперов? Решил с огнем поиграть?
‒ Вот и я так подумал. С чего бы ему звонить?
‒ Когда вы явились, Жаннина дверь была затворена?
‒ Убийца за собой дверь захлопнул, но на ключ, ясное дело, запирать не стал… Заходим – девушка лежит на полу, в прихожей. И ни мур-мур.
‒ Зарезали?
‒ Задушили. Так что картинка вполне эстетичная. Крови – ни капельки, только язычок набок… Теперь желаю поговорить с твоей женой… Зови!
И ‒ вместе с последним словом ‒ мент выдыхает в меня мощную струю винно-водочных ароматов.
Представляю его, беседующего с Анной, и становится тошно, паскудно, точно этот хмырь одним своим присутствием запачкает ее. И нагло, с чистой совестью вру:
– Она неважно себя чувствует.
– Прячешь, что ли? Боишься, что уведут? Слыхал, она у тебя красавица.
– Повторяю