И поскорей домой бы возвратиться:
Воспитывать детей, кормить зверьё.
Как выйду в лес я, выйду в лес заброшенный
На старость лет и с палочкой в руке.
Заковыляю по траве сухой, нескошенной
Вдоль пней обрубленных по высохшей реке.
И заверну я на тропу заросшую –
Там, где темно и птицы не поют.
Иду, гляжу – тупик. Скамейка сложена.
Присяду – тяжело стоять. Останусь тут.
Солана замолкла. Все вокруг смеялись, а она стояла и ревела. Её душу вывернули наизнанку и использовали в качестве половой тряпки. Достали из глубин памяти самое сокровенное и выставили на всеобщий показ, чтобы поднять на смех. Её заставили раскрыть своё сердце, а потом ударили в него со всей силы.
Синяя Рыба обнял её и повёл прочь из зала. Как в тумане, она следовала за ним. В ней ещё бушевала обида и злость на себя саму и свою слабость, доверчивость. Она прокручивала пережитые сцены у себя в голове снова и снова и пыталась себе доказать, что все эти пошлости и оскорбления ничего не значат для неё, что на них не стоит обращать внимания. Ей хотелось уверить себя, что все эти уродцы не играют в её жизни никакой роли, но вопреки здравому смыслу, её чувства воспринимали ту компанию, как давно знакомых и будто бы единственно близких ей существ, с которыми она прошла большую часть своей жизни. Они были для неё, как школьный класс, как дворовые друзья, как родственники, с которыми она встречала праздники. От того все эти унижения были ещё обиднее, и обида эта мёртвой печатью была выдавлена в её судьбе. С ней теперь приходилось просто смириться, приняв её, как неизбежное зло.
Очнувшись от раздумий, она нашла себя блуждающей со своим палачом среди множества комнат и коридоров, сплетающихся запутанным лабиринтом в теле принявшего её глубоководного дворца. Все эти повороты, двери, интерьеры были настолько однообразны, что рождалось чувство, будто она – маленькая рыбёшка, которая бьётся о стеклянные стенки аквариума, желая либо выбраться из него наружу, на свободу, которую ещё помнит измученное сознание, либо, наоборот – слиться с ним, стать его частью – пусть столь же гадкой, уродливой и низкой, но никак не его пленницей.
После долгих блужданий Хессер проводил её в комнату, напоминающую по своей форме ракушку или раскрытый женский веер. Интерьер был уставлен картинами, вазами, небольшими скульптурами. В полукруглых нишах помещения, которыми заканчивался каждый сегмент веера, красовались ковры и гобелены. Их искусная работа превосходила шедевры всех мастеров, которых Солана видела на земле. Но у всех этих предметов искусства была одна общая черта: они не были закончены, как будто творца в пик его вдохновения схватили за руку и вышвырнули за дверь. Судя по тому, насколько разными были их произведения – творцов было много. В центре комнаты располагалось кресло, окружённое множеством нитей. Но нити эти не лежали на полу и не свисали тяжёлыми стрелами – они волнистыми узорами, словно корни деревьев, зависшие в воздухе, расползались по комнате, собираясь в пучок вокруг кресла, как вокруг ствола многолетнего дуба. Красные, жёлтые, белые, зелёные, синие – все эти цвета колыхались