В этот день мы с Шашей, заброшенные, будничные, лежа на молодой травке железнодорожной насыпи, в первый раз пили водку и в последний раз плакали.
Водку мы пьем и теперь, но уже больше не плачем. Это были последние слезы детства. Теперь – засуха.
И чего мы плакали? Что хоронили? Мотька был напыщенный дурак, жалкий третьестепенный писец в конторе, одетый, как попугай, в жакет с чужого плеча; в крохотном цилиндре на макушке, в сиреневых брюках, обвешанный медными брелоками, – он теперь кажется мне смехотворным и ничтожным, как червяк без сердца и мозга, – почему же мы тогда так убивались, потеряв Мотьку?
А ведь – вспомнишь – как мы были одинаковы, – как три желудя на дубовой ветке, – когда сидели на одной скамейке у Марьи Антоновны…
Увы! Желуди-то одинаковы, но когда вырастут из них молодые дубки – из одного дубка делают кафедру для ученого, другой идет на рамку для портрета любимой девушки, а из третьего дубка смастерят такую виселицу, что любо-дорого…
Участок
Того согрей,
Тем свету дай
И всех притом
Благословляй.
Имеете вы, хоть слабое, представление о функциях расторопной русской полиции?
Попробуйте хоть полчаса посидеть в душной, пропитанной промозглым запахом канцелярии участка. Это так интересно…
…Околоточный надзиратель отрывается от полуисписанной им бумажки, поднимает голову и методически спрашивает:
– Тебе чего?
– Самовар украли, батюшка.
– И твои глаза где же были?
Околоточный прекрасно сознает, что этот вопрос – ни более, ни менее как бесплодная, ненужная попытка хоть на минуту оттянуть исполнение лежащих на нем обязанностей – опрос потерпевшей, составление протокола и розыски похитителя.
– Ты чего ж смотрела?
– То-то, что не смотрела. У лавочку побежала, а он, пес, значит, – шасть! Кипяток вылил, угли вытряс – только его и видели.
– «Он», «его»… Почем ты знаешь, что «он»? Может, и «она»!
Кухарка запахивается в платок, утирает указательным пальцем нос и, подумав, соглашается:
– А, может, и она. Аны рази разбирают.
– Подозрение на кого-нибудь имеешь?
– Имею.
– Ну?
– Не иначе, жулик какой-нибудь украл.
– Ты скажешь тоже… Посиди тут, я сейчас все устрою. Вам чего, господин?
– Сырость у меня.
– Где сырость?
– В квартире.
– Ну так что ж?
– Не могу же я, согласитесь сами, в сырой квартире жить?!
Околоточному даже не приходит в голову заявить, что это его не касается, или, в крайнем случае, удивиться, что к нему обращаются с такими пустяками.
Единственная роскошь, которую он себе позволяет, это – хоть на минутку оттянуть исполнение своих обязанностей.
– А вы зачем же сырую квартиру снимали?
– Я снимал не сырую. Я снимал сухую.
– Сухая,