Нет, это была твоя мама, Сэмми. Миссис Рэмси. Она держала руку на выключателе, но свет падал так неестественно, что все ее черты приобрели резкость беспощадного врага. Она стояла и смотрела на меня с видом человека, страдающего бессонницей. На какой-то миг я даже испугался, что она раскроет меня, заметив на моем лице выражение, которого не может быть у двенадцатилетнего ребенка. Однако в тот же миг я понял, что она смотрела не с изумлением и даже не с жалостью к ребенку, которому не спится. Она смотрела с грустью. Ее тяготило иное бремя, бремя маленького мальчика, забравшегося на унитаз, чтобы взглянуть на небо, – самое тяжелое бремя из ее забот. Женщина пятидесяти с лишним лет, почти моя ровесница, печально бродит по ночному холлу; я понимал ее лучше, чем она могла предположить.
– Простите, – только и вымолвил я.
Миссис Рэмси улыбнулась и отвела взгляд.
– Что ты задумал?
– Не знаю, – ответил я так, как это сделал бы любой ребенок.
– Нас уже двое.
Миссис Рэмси зашла внутрь и тоже посмотрела на звезды. Ворот ее халата распахнулся, обнаружив созвездие веснушек на груди.
– Хочешь молока? – спросила она.
Я кивнул и взял ее за руку.
В день исчезновения отца, давным-давно, в Сан-Франциско, я проснулся в своей смятой кровати, чтобы найти другую – вылепленную из снега под окном. Как помешанная на здоровье мамочка, которая держит вас на строгой диете из галет и злаков, а однажды утром приносит сахарное пирожное просто потому, что давно вас не баловала, мир радостно пренебрег всеми ожиданиями и подарил мне снежный день. Я читал о снеге, да и отец рассказывал о замках и драконах, вылепленных из сугробов пушистого датского снега, о том, как он с другими мальчишками катался на деревянных дощечках, доезжая до самой Пруссии, но такого я даже представить себе не мог. Я думал, снег будет похож на забытую в саду игрушку, и никак не ожидал, что белый покров укутает мир целиком, превратив его в чистую хрустящую страницу. Я во все глаза смотр ел на исчезнувшие дома, лошадей, экипажи, рабочих, за которыми так привык наблюдать. Не было даже неба. Я глубоко вздохнул, как все мы делаем, когда не верим своим глазам.
Уже не ребенок, а угрюмый шестнадцатилетний юноша, я был преисполнен жалости к себе и своей жуткой судьбе, из-за которой приходилось носить старомодную одежду, дабы выглядеть более похожим на человека пятидесяти лет. Хьюго, разумеется, носил все, что хотел: мешковатое пальто, широкие брюки, одежду ярких современных расцветок. Я же мог похвастаться только бородой, густой и пышной, как у поэтов. Ее приходилось брить и подрезать под подбородком; каждую ночь я гладил ее перед зеркалом, словно котенка. Наконец стала исчезать седина (при помощи каких-то красок, которые предложил мой цирюльник). Впрочем, я так и не приблизился к облику настоящего мальчика.
Но как бы я ни выглядел, я был всего лишь подростком, одиноким книжным червем, и новый день волновал меня не меньше, чем