Много чего видела сибирская земля-матушка. И нашествие Батыя. И освоение ее, Сибири, Ермаком. И бесконечные замерзающие колонны декабристов. Но… Но чтобы… Но чтобы в метель и в пургу, в тридцатиградусный мороз, сибирский мужик в одних трусах в светлом уме и при памяти полез на какой-то столб за надувным матрасом!.. А когда, встреченный, как герой-папанинец, этот мужик, хлебнув тут же из фляжки, полез уже за сапогами непонятно какого размера, то… То, казалось, сама погода смилостивилась, и выглянуло солнышко. Сначала робко-робко. А потом уже заиграло всеми своими цветами на перламутровом снегу. И под общий эмоциональный всплеск на помосте появилась Марь Иванна!
«У нас но-о-о-онче суббо-о-оте-э-эя-а-а-а-а-а». Вот с таким же примерно гулом взлетал Ил-62 в моем детсте с нашего аэродрома каждые шесть часов что днем, что ночью. «Э-э-э-э-эххх!» Рявкнула громободобным басом. Наверное, вот таким же вот басом в романе «Двенадцать стульев» Воробьяниновская теща раскачивала чугунную люстру. А Марь Иванна раскачивала этим басом невидимую чугуняку над толпой зрителей, испуганно шарахнувшихся куда-то в сторону. «А на за-а-автра воскре-е-е-есенье-э-э-э-э». Казалось, что ее голос, усиленный динамиками, был слышен не только по всей деревне, но и в знаменитом фестивальном итальянском Сан-Ремо. «Э-э-э-э-эххх!» Зрителей не спасали от этого ужаса даже завязанные шапки-ушанки. Перепуганные ребятишки забились от страха под помост. А Марь Иванна, огромная в своем пальто, как мультяшная Черная Гора, засунув от холода руки в карманы, накренившись вперед, как идущий в последний бой красноармеец, раскачиваясь на ветру, как средневековый баобаб, в огромных серых ромки-ханаевских кочегарских валенках с галошами, подпоясанная разноцветным кушаком толщиной чуть поменьше каната, в торчащей по сторонам своими ушами мужской шапке-ушанке и… Апофеозом всего этого великолепия был красный кокошник. Привязанный к подбородку Марь Иванны синей изолентой. (Кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда!)
«Ба-а-арыня ты моя-а-а-а. Сударыня ты моя-а-а-а». Опасаясь за аппарутуру, худрук кинулся сломя голову к микшерному пульту. Выдернул из гнезда микрофонный шнур от греха подальше. Но Марь Иванну уже было не остановить. Она и без микрофона перекрывала все звуки в радиусе двести километров. «Ко мне нонче друг Вань-ю-ю-юша приходил». И, не дожидаясь, зачем «друг Вань-ю-юша» приходил к Марь Иванне, музыканты побросали инструменты и бросились в пляс, сотрясая доски неструганого хлипкого помоста! «Ба-ры-ня ты мо-я! Су-да-ры-ня ты мо-я!» А народ, глядя на это дело, ломая ноги, поднялся на переполненный эмоциями помост. Окружив Марь Ванну и музыкантов, устроил такой грандиознейший хоровод, что знаменитый танец с саблями и бразильский карнавал потеряли свой престиж раз и навсегда. «Ба-ры-ня ты мо-я! Су-да-ры-ня ты мо-я!»
А потом сжигали чучело уходящей зимы, подозрительно похожее на завклубовскую тещу, спаивающую своим