– Ты ужъ извини, дорогая: чистыя въ домахъ обитаютъ, а не во дворцѣ – наложницами. Ты здѣсь царица, а тамъ – рабыня. Ишь, что выдумала!
– Да ужъ лучше тамъ быти хоть кѣмъ, а не здѣсь: царицею селенія; только вотъ не наложницею, нѣтъ. Ахъ, какъ лѣпо-то тамъ, ахъ, какъ лѣпо: всё въ камняхъ, всюду злато, тишь, треножники…Влечетъ меня туда душенька моя, великолѣпіе несказанно манитъ – такъ и снится, и грезится день и ночь. А здѣсь, здѣсь – всё невыносимо. Бѣдность вперемѣшку съ нищетою. Не для того богини меня толикою красою надѣлили, не для того.
– Эка дѣвка! Какъ будто одна ты Касату любишь: это жъ каждая дѣвица о нёмъ мечтаетъ, а вотъ возьметъ себѣ мужа прислуживать, такъ сразу и забываетъ Касату. Смекаешь? Ты пойми: будь ты еще трижды краше, толку отъ того не будетъ: обычаи не перепрыгнешь: обычаи хранить должно: святы они. Я тебѣ всё сказала, ты иди, иди.
И пошла Ира рыдаючи къ знахаркѣ, дабы приворожить милаго ей Касато, жительствующаго въ много болѣе, нежели милъ онъ самъ, миломъ ей Дворцѣ. Шла и сказывала: «Зелья выпью, мазью намажуся – охъ, приворожу я тебя, милый, ой, покорю сердечко твое алое! Чаю: снидетъ боль изъ сердца дѣвичьяго!»
Долго шла, изрѣдка подбирая цвѣты, дабы погадать на нихъ: любитъ – не любитъ; чаще всего выходило «не любитъ»; и бросила она цвѣты и присѣла горючи: плакалась Ира – да такъ, что словно Міровой Скорби наконецъ-то опротивѣло гулять по бѣлу-свѣту въ поискахъ пристанища, и пристанищемъ выбрала она не кого-нибудь, а первую критскую дѣву, заселившись безъ спроса въ сердце ея. Услышала Ира, что къ ней бѣжитъ нѣкто; неторопливо бросила взглядъ и увидала мчащагося къ ней Малого; то былъ нѣкій невзрачный, сутулый, съ вѣчно-щурящимися бѣгающими глазками, но вмѣстѣ съ тѣмъ вѣчно-сонный, самаго обычнаго роста, моложавый юнецъ, изъ котораго словно сочилась несолидность и болѣзненность своего рода, съ дурною кожею и предлинною шеей (словно была она таковой, чтобы обладатель ея могъ сувать свой носъ куда не должно) – словомъ, походилъ онъ на большинство критскихъ юнцовъ, кроткихъ и радостно-печально-грустныхъ, что словно самою природою было направлено къ умноженью презрѣнья къ нимъ – со стороны природы, природнаго, ежели подъ этимъ понимать не звѣрей, но, скажемъ, дѣвъ всѣхъ возрастовъ и половъ и прочихъ дольнихъ созданій. Однако обладалъ онъ одной небезынтересной чертою помимо не по-критски задумчиваго, отрѣшеннаго выраженья лица: порою, возвращаясь съ дворцовой службы, видѣлась ему едва ль не въ каждомъ деревѣ, кустѣ, травинкѣ: критская вязь; іероглифы мерещились и во снахъ (тогда казалися они ему иной разъ зловѣщими, иной разъ – попросту злорѣчивыми, но иногда – послѣ сладострастныхъ ночныхъ мечтаній – злокозненными, злочестивыми, злотворными и зломудрыми; но въ миги сладострастныхъ его грезъ казалися они ему: доброгрудыми, добровыйными, добробедрыми, аки иныя критскія дѣвы), и тогда онъ водилъ десницею по воздуху, словно тщась нѣчто записать. Порою просыпаясь ранѣе положеннаго еще впотьмахъ чертилъ – не то сосредоточенно, не то самозабвенно – палочкой-стилусомъ