Дан машинально огляделся. В самом деле, стены были разукрашены надписями и увешаны плакатами, которые он, входя, принял за рекламные и рефлекторно отключил восприятие.
– От этого нет спасения. Газеты, фонор, визор, стены, куда ни повернись – изречения, призывы, наставления! Их можно не читать, но они как-то цепляются, забираются в память, лезут на язык… От этого не спрячешься, можно сойти с ума, повеситься, утопиться!
– Поэт! Ты когда-нибудь доиграешься, – высокий плечистый человек с мрачным лицом неожиданно возник за спиной Поэта и мягко положил руку ему на плечо. – Лучше спой.
– Спой… – пробурчал Поэт, не оборачиваясь. – Познакомься с моими новыми друзьями, они только что сбежали от людей Марана.
– От людей Марана?
– Он арестовал их, а они…
– От Марана сбежали арестованные? Ты шутишь?
– Не понимаю, – пожаловался Дан, – вы все удивляетесь, что мы удрали, но никто из вас не полюбопытствует, за что нас арестовали.
– В наше время скорее пристало спрашивать каждого встречного, почему он до сих пор не арестован, – меланхолично ответил Поэт.
– Поэт! Лучше б ты спел.
– Ты полагаешь, это безопаснее? Что ж…
Остальное Дан помнил смутно. Неожиданно сильный голос Поэта, нежное звучание ситы, влажные глаза Ники, лица людей, которых становилось все больше… удивительно, сколько людей могло поместиться в этом тесном подвальчике, они сбились в плотную массу, окружившую стойку – Поэт давно уже уселся на стойку, свесив ноги, и у самых его колен сидели на полу неподвижные слушатели. О чем он пел? Дан запомнил только одну строчку, и когда через какое-то время его сознание прояснилось, он поймал себя на том, что повторяет и повторяет: «и дома умирают, как люди»…
Потом они куда-то шли – он, Поэт и Ника… или нет, Поэта с ними не было, они шли с Дором, это тот высокий плечистый человек… а может, с ними был кто-то еще? Вроде нет. Опять пробирались дворами, поднимались, кажется, по узкой крутой лестнице, потом… потом?..
Дан открыл глаза. Он лежал на узкой длинной тахте, чудовищно жесткой – края досок впивались в его спину через тощую подстилку и даже через подушку, казалось, острый край уткнулся прямо в голый череп. Он поморщился и перевернулся на бок. Жутко болела голова.
Комната оказалась маленькой и низкой, штукатурка на потолке потрескалась и приобрела грязно-серый оттенок, подобие ткани, которым были обиты стены, висело лохмотьями, окно выглядело немытым… или у них стекла такие мутные?
У окна на крохотной табуретке сидела Ника и тихо разговаривала с тщедушной девчонкой лет шестнадцати-семнадцати. Заметив, что Дан озирается по сторонам, она без особого почтения осведомилась:
– Ну что, пьянчужка? Головка болит?
– Болит, – пожаловался