– Ради Бога!..Старшина! Мазута…слышишь ли ты меня? – взорвался Ребяков. –Здесь я! Здеся, около тебя. Русские своих не бросают. С тобой помру, брат, не отступлюсь!
Увы…По неподвижному обезображенному лицу Редькина невозможно было понять: слышит он или нет. И ещё, повысив голос, презирая наступающий треск автоматных очередей, майор Ребяков продолжал, обращаясь к обугленной пористой массе.
– Ты…прости меня, Юрок! Без умысла…погубил я тебя. Прости в сердце своём! Любил тебя, уважал…и Петрухина…И старшего лейтенанта Зуева Олега…И всех, слышишь, всех вас! Прости Старшина. Не страшись смерти. Она облегченье, даст тебе покой. Отойди с миром и прости. А я…я чуть погодя! Вот только отмщу за вас ребята… фашистским псам…и к вам, мужики…Там – встретимся, ждите!
К Редькину вернулось сознание. Безглазый пузырь дрогнул, повернулся на голос, будто узрел майора. Из растресканных губ засочилась липкая сукровь. Старшина пытаясь осилить боль и ужас, забормотал невнятно, ровно давясь чем-то:
– Вот и всё, Владимирыч. Вишь, как всё просто…Страшно только… Чую – помираю, комбат…Я уж не жилец…а тебе спастись надо, Владимирыч…Чоб бить их гадов ползучих…здесь и везде…Где?…Где ты, комбат! – обгорелая клешня ухватилась за командирскую сумку, натянула до дрожи, как лесу, тонкую шлейку. Ты это…Владимирыч…моим, как-нибудь…жане Анжелке…Адрес, ты знаш…Обещай, майор…
– Само собой. Обещаю! – Андрей дрогнул очугуневшими скулами.
– Не оставь детишков моих…Кровиночки, клюковки мои…– Вздутый пузырь вновь моросила дрожь. Похоже, старшина плакал, ему нужно было что-то сказать важное, отчего-то освободиться, но вместо слов из горла его выходил глухо отрывистый хрип. – Уходи, Владимирыч. Ах, как тяжко дышать. А-а-аа…На этот свет рождаца…только душу губить…
И тут, обезболивающий шок, в котором прибывал Редькин, истёк, оборвался, как нитка. На глазах комбата, он забился возле него. Пузырь вместо лица превратился в сплошной крик, по уродливой массе потекли кровяные слёзы. Повинуясь пронзившей его боли, коя тот час лишила рассудка, старшина, вобрав голову в плечи, пополз прочь.
– А-аа-и-и-и! Аа-а! Ааа-ии!!.– он кричал, будто не разжимая, трупно почерневших губ. На обгорелом лбу выступил ядрёный зернистый пот. За старшиной дымились, отливая нежно-розовым и голубым глянцем, выпученные кишки. Хрипатым, нечеловеческим голосом он прорыдал:
– Убей!..Убе-ей меня, комбат! Что медлишь?! Аха-ха-аа-а! Ты…ты, не знаешь, как это больно… – умолял несчастный, пытаясь затолкать обратно то, что вырвал из него взрыв.
– Застрели, умоляю! Ну, же! Чего ждёшь, изверг?…Убей!.. – Он протягивал к нему красную, окутанную паром руку.
Майор через силу сглотнул душивший его ком, не решаясь выполнить страстную мольбу своего механика-водителя. Сгрёб грязный с окалиной снег, жадно истопил его в пересохшей глотке. Во рту всё ещё держался медный привкус крови,