Доброе искусство – всюду свойское,
и для знатоков, и простофиль.
Поняла Америка ковбойская
очень чешский, очень русский фильм.
Улыбались. Плакали. Все верили:
будет Коля счастлив на земле,
и хотя я не был паном Свераком,
почему-то руку жали мне.
Все же меньше мрачного, чем светлого.
В Оклахоме, посреди степей,
дырочка в носке у пана Сверака,
сделала ты людям жизнь светлей.
Скука – лицемером быть в истории,
ну, а смака жизни не понять,
веселей смычком и в крематории
юбку деликатно приподнять.
Сколько душ политикой калечится!
Все бы стало на Земле не так,
если б Президентом Человечества
был бы этот пражский холостяк.
Ключики сверкали вроде лучиков,
но бессмертна хитрость палачей —
приспособить к звону честных ключиков
звон своих тюремщицких ключей.
Потому все тот же Евтушенко я,
что надежду вижу и в тоске
сквозь живую дырочку волшебную
в беззащитно холостом носке.
2007
Лианозовцы[13]
Не умещалось в сталинский мозг
сколько в Москве было разных Москв!
Наперсточница, надувала,
Москва на лозунги плевала,
на клетках лестничных давала,
когда шел в армию набор —
какой у жизни был напор!
Как поскушнели мы с тех пор!
Идеология лажа́лась,
тупа, никчемна и стара,
когда так вкусно нам лежалось
и обожалось до утра!
Как распустежная деваха,
не зная скуки и стыда,
куда Москва всех нас девала
и подевала нас куда?
Мы так увидеть мир хотели.
Нам первым было суждено
соломинкою от коктейля
проткнуть в Америку окно.
Я, как заправский коктейль-холлух,
под утро барменшу лобзал,
и будущее Лаци Олах[14]
нам палочками предсказал.
А в Лианозове не спали
под выскребание кастрюль, —
уж раз в империю попали,
то надо выбраться оттуль.
И так гиенисто ступающ,
и кинозвезд таща в постель,
хотел до слез Лаврентий Палыч
из нас наделать бы костей.
А балерина-длинноноска —
тяжеловатенькая блестка,
в алькове делала батман,
крутя со Сталиным роман.
Все это было пародийно,
кроваво,