звеня струной, натянутой на грани
добра и зла,
всего и ничего.
Он только высотою утолялся,
но сам себя он высотой не спас,
и треск нейлона в скалах итальянских
все окна в сванских домиках затряс.
Я трогаю лохматины волокон,
обманчивых,
на вид почти стальных…
Как можно верить людям
и веревкам
с предателинкой,
прячущейся в них!
И все-таки,
мрачнея потаенно,
не оскорблю сравненьем никаким
случайное предательство нейлона
с обдуманным предательством людским.
В нас разбивает веру и отвагу
холодное, как скалы, сволочье,
но к высоте таинственную тягу
не разобьет предательство ничье.
И струи дождевые в небе мглистом
не подведут,
надежны и просты,
веревками погибших альпинистов
протянутые к людям с высоты…
Броня
Слава прошлого – в будущей славе,
вот и выпало в час роковой
быть Великому Моурави
в бронепоезде под Москвой.
Сквозь пожарища и туманы,
трепыхаясь на сквозняках,
книга женщины русской – Анны
у солдата-грузина в руках.
Гимнастерку суровейшей ниткой
он заштопал, прилег, покурил,
а когда задремалось, то книгой,
как историей, сердце прикрыл.
И страницы ее защитили
от осколка, летевшего в грудь,
рядового Мнатобишвили,
понадеявшегося вздремнуть.
Значит, могут эпохи смыкаться,
если сына грузинской земли
Антоновская и Саакадзе
в сорок первом от смерти спасли.
В этой книге – глубокая рана,
и она до того глубока,
что просвечивают сохранно
в ней, спасенные ею, века.
Как спасенье, искусство понявший,
я скажу, если спросят меня:
наши книги – для Родины нашей
дополнительная броня.
Прощание с Чаплиным
В прощании с Чаплиным —
нету прощания с Чарли.
Он мерзнет, он голоден —
значит, он жив, как вначале,
когда от клондайкских морозов,
роняя подметки,
стучали
смешные ботинки
чечетку смертельной печали.
И, слишком охоч
до смешного,
солененького,
глазами
экран
протирая