Лось мельканул,
да мотор подзаглох,
и моторист,
отшвырнув свою «тулку»,
мат унежняет:
«Японский ты бог…»
Что есть вкусней,
чем исчезнувший лось,
если убить его не удалось!
Лось в Селенгу спустился степенно.
На воду он для забавы подул,
а на рогах его – наша пена
дальше, чем выстрел из вскинутых дул.
А моторист —
он зарылся в моторе.
Цедит с угрюмою хрипотой:
«Ну и мотор —
хренота с мототою
или точней —
мотота с хренотой».
Шпонки летят.
Мы гребем опупенно.
И удаляется,
еле видна,
нас обогнавшая наша пена
из-под сломавшегося винта.
Вот как мы глупо себя обогнали,
вот до чего мы себя довели,
если не кем-то рожденная —
нами
пена вдали,
ну а мы – на мели.
Рано считали мы все,
что матеры
и что уже покорилась река.
Пены наделали наши моторы —
даже хватило на облака!
Но Селенга
как истории сцена.
Часто бывает,
что слава у нас —
нас обогнавшая наша пена,
ну а прославленный —
прочно завяз.
Сколько я пены пустил по Вселенной.
Где эта пена —
как не была!
Как обогнать свою прежнюю пену,
ту,
что предательски обогнала?
Пена —
сомнительное утешенье,
если распорота лодка,
кренясь.
Страшно и то,
что внизу
по теченью
могут принять нашу пену за нас.
И оскорбительней едкого смеха,
если над россыпью лосьих лепех
горы еще повторяют эхо,
эхо мотора,
который заглох.
Эй, моторист,
мы на камни залезли!
Крест на груди заменил ты ножом,
только не лучше ли будет нам – если
пену свою за кормой сбережем?
Что ты мне скажешь о пенной науке,
не проронивший ни разу слезы
и на охоте
замерзлые руки
гревший
во внутренностях козы?
Можно ли верить нам в добрые знаки,
в то,
что наивные стайки утят
клювы охотно суют в нашу накипь