ему вбивали в седину.
От страшных рифм, аллитераций
и прочих фортелей и штук
Вургун сумел не растеряться
и нам подкладывал суджук.
И на колени встал Юсиф,
отца смиренно попросив:
«Упомяни в своем докладе
Володьку с Женькой,
бога ради,
и я навеки буду рад,
что мой отец —
не бюрократ…»
И, рассмеявшись от души,
Вургун,
вздохнув,
сказал: «Якши!»
Пустые лацканы,
медали
трясла писательская дрожь.
Все упомянутости ждали:
и старики,
и молодежь.
Как упоительно запойна
всепожирающая страсть —
или не выпасть из «обоймы»,
или бочком в нее попасть.
И, как орел седоголовый,
азербайджанский Дед Мороз
с трибуны имя Соколова
вдруг не по тексту произнес.
Потом —
казалось —
бесконечно
припоминал,
страдая,
нечто
и, почему-то сняв очки,
добавил к списку лишь
«Апчхи!».
Шепнул Володя:
«Просто стыдно,
что о тебе не говорят».
Вскипел Юсиф:
«Отец, как видно,
наполовину бюрократ…»
Я пробурчал:
«Теперь стихи
начну подписывать —
Апчхи!»
В буфете,
гениями полном,
Вургун совсем смущенным был:
«Твои стихи, ей-богу, помнил,
а вот фамилию —
забыл…»
С тех пор всегда я помнил здраво,
когда орал до хрипоты,
как сладко сламывает слава
еще некрепкие хребты.
Опять чеканятся медали
и кулуарный длится бой,
и столькие повыпадали,
как будто зубы,
из «обойм».
Что стоит временная почесть!
Порой превыше всех времен,
всех упомянутостей пошлых
неупомянутость имен.
Жизнь учит.
Правило есть в ней:
стихи
фамилии
главней!
Шпалы
Если в ноздри мне попал
запах шпал —
я пропал.
Пахнет лязгом тормозным,
черным дымом поездным —
пахнет сразу всем
проклятым и родным:
теркой тамбурных полов
и качанием голов
над качанием столов,
где