писатели на даче,
поют геологи
и атомщики даже.
Поют,
как будто общий уговор у них
или как будто все из уголовников.
Всё приблатнилось —
песни,
и манеры,
поэты,
даже милиционеры,
и наши приблатненные пророки —
как наши воплощенные пороки.
«Мне и везло и не везло……»
Мне и везло и не везло…
Одни, галдя, меня хвалили
и мед мне на дорогу лили,
другие деготь лили зло…
Мою дорогу развезло!
Увяз – пришел и мой черед.
Уже устал ногами дергать.
Одну лодыжку держит деготь,
другую крепко держит мед.
Твержу:
«Не так все это важно —
ведь как-никак я на ногах»…
Но чувствую, что вязну, вязну
в знакомых, женщинах, долгах.
На почве твердой и сухой
мой друг стоит.
Кричу я другу:
«Скорее – ветку или руку!»
А он не слышит.
Он глухой.
Едва дышу.
Нет больше сил.
В лицо мне усмехаясь едко,
враг подает гнилую ветку:
«Я добр.
Я все тебе простил…»
А ты —
как поняла ты тонко
по крику страшному тому,
что не тону совсем,
а только
играю в то,
что я тону?!
Я сам!
Безверье и бессилье, —
по жестким правилам тайги, —
я, ноги выдернув,
трясине
оставлю, словно сапоги!
Маша
Памяти Маши Алигер
Вдоль моря быстро девочка проходит,
бледнея, розовея и дичась.
В ней все восходит… Что с ней происходит?
В ней возникает женщина сейчас.
Она у моря тапочки снимает,
вступает, словно в музыку, в него,
и все она на свете понимает,
хотя не понимает ничего.
Рассудок трезвый, безрассудства масса,
взгляд из-под чуткой челки через всех,
и – снова вниз… Все это вместе – Маша,
серьезный большеглазый человек.
И у меня пересыхает нёбо,
когда, забыв про чей-то взрослый суд,
мальчишеские тоненькие ноги
ее ко мне беспомощно несут…
Я надеваю трубчатую маску.
Плывет и Маша где-то надо мной.
Я сквозь стекло ищу глазами Машу,
среди цветов и крабов, как хмельной.
И вижу я в зеленой толще светлой
над бурою подводною грядой —
колышутся,