Невесте горько плачется,
стоят в слезах друзья.
Мне страшно.
Мне не пляшется,
но не плясать —
нельзя.
«Речка тихая…»
Речка тихая.
Солнце сильное.
Лодка синяя,
очень синяя.
Рядом с девочкой в белой кофточке
вишни ем
и бросаю косточки.
Улыбается
моя сверстница.
В волнах
косточки алые
светятся.
Ничего еще нету взрослого,
ни тревожащего,
ни грозного.
Мы не знаем,
что сбудется,
встретится…
В волнах
косточки алые
светятся.
Облака проплывают пенистые.
Кучевые они
и перистые.
Чуть растрепанные,
чуть смутные,
очень добрые,
очень мудрые.
Наклоняются,
нас разглядывают,
все предчувствуют,
все предугадывают…
Бабушка
Памяти Ядвиги Байковской
Я вспомнил в размышленьях над летами,
как жили ожиданием дома,
как вьюги сорок первого летали
над маленькою станцией Зима.
Меня кормила жизнь не кашей манной.
В очередях я молча мерз в те дни.
Была война.
Была на фронте мама.
Мы жили в доме с бабушкой одни.
Она была приметной в жизни местной —
ухватистая, в стареньком платке,
в мужских ботинках,
в стеганке армейской
и с папкою картонною в руке.
Держа ответ за все плохое в мире,
мне говорила, гневная, она
о пойманном каком-то дезертире,
о злостных расхитителях зерна.
И, схваченные фразой злой и цепкой,
при встрече с нею ежились не зря:
начальник тот, что складом сделал церковь,
и пьяница – главбух «Заготсырья».
А иногда
в час отдыха короткий
вдруг вспоминала,
вороша дрова.
Садились рядом я и одногодки —
зиминская лохматая братва.
Рассказывала с радостью и болью,
с тревожною далекостью в глазах
о стачках,
о побегах,
о подполье,
о тюрьмах, о расстрелянных друзьях.
Буран стучался в окна то и дело,
но, сняв очки в оправе роговой,
нам,