Директор
Есть прекрасное связующее между страданиями и сексуальностью, примерно так же, как есть незыблемая связь между литературой и несчастьем. Полноценно счастливые люди не могут похвастаться излишком острых влечений в своей устоявшейся жизни, вроде соблазна, грехопадения, похоти и морального разложения, которые обычно влечения сопровождают. Счастье требует более стабильной атрибутики, будь то одинокое просветление отшельника или стандартная довольная семья (красивая жена, богатый папа, счастливая дочка, лучше в придачу с сыном, и еще маленькая собачка). В таком формате не до сексуальности. Грехопадение всегда требует жертвоприношения. И обычно в жертву приносится счастье. Были ли счастливы герои прошлого: Казанова, де Сад, Клеопатра, Мазах, Дон Жуан и другие фиглярные прототипы эротического канона? Уверен, что нет, ибо никто обуреваемый страстью не может быть счастлив. Как ни странно, люди, которые считают себя счастливыми, любят читать о страстях и несчастьях. Вероятно, для того чтобы чувствовать себя еще счастливее; чтобы понимать, мол, вот жили ж люди, но так никчемно погибали. А я вот на все это не поддался. Зато у меня теперь загородный участок в десять соток и центральная канализация, фьючерсов на двадцать миллионов евро или тысячи простираний за спиной.
Большинство людей, хочется надеяться, читают литературу, а вся художественная литература обычно написана про страсти и страдания; особенно русская литература – сплошное полотно различных издевательств над возможностью человека быть счастливым. У кого-то причины до нельзя субъективные, как у Достоевского, от азарта и пограничной глупости до беспочвенной депрессии вперемешку с психозами. А у других объективные – обязательно война, смерть, голод, эпидемии, а потом мир, но с сожалением об утраченном и плавным переходом в несчастье субъективное – опять, значит, депрессия. Запад, конечно, тоже не отстает – Блейк, Бронте, Хейли и Кафка вполне могут соревноваться с русскими классиками в создании жутких историй о человеческом существовании. Один «Грозовой перевал» чего стоит. Как вообще могла маленькая йоркширская девственница написать такое глубокое полотно о роковой, трагической любви. Это, мне кажется, и есть главное подтверждение сверхъестественности литературного творчества. А это значит, что вся эта творческая манифестация страдания со своими грустными персонажами, обоссанными послевоенными инвалидами, весталками, вовлеченными в нероновский «гэнг-бэнг», средневековые лепрозории, сухопарые французские суфражистки, обретшие второе дыхание после великой революции, – все это имело право на существование и было наполнено смыслом. Как там было у Тиллиха, самоутверждение