– Это какой год?
– 1899-й.
– Да, Алекс. Это все можно было бы понять по записям… буквально скопировать… но их осталось так мало. Они всё уничтожили.
– Ничего. Найдем. Можно попробовать что-то отыскать там… В Зоне старых ценностей… Но тише. Не будем об этом здесь… Если хотим искать – найдем… Сейчас же пора расходиться. Не хватало, чтобы нас и здесь застукали.
– Да… Пора…
– Как всегда, выходим по одному. До субботы! – Алекс махнула рукой вслед уходящим актерам.
– До субботы, Алекс!
Она вышла позже всех, плотно закрыла за собой дверь заброшенного склада и зашагала по длинному узкому коридору, погруженному во мрак, куда-то вперед, туда, откуда пробивался тусклый, грязновато-серый свет. Выйдя из здания, она села в черный скайкар, припаркованный посреди обветшалых старых сараев и заброшенных складов, пристегнулась и долгое время сидела, не решаясь вставить ключ в замок зажигания. Ее мучила тоска. Вот уже три года, как она пыталась воссоздать в рамках своей маленькой труппы драматический театр, театр, в котором когда-то играли люди. Но за всё это время она не видела ничего, кроме препятствий, гонений, неудачных постановок, следовавших одна за другой, перспектив не было никаких. Ни актеры, ни она сама не могли понять, что такое системы Станиславского, Мейерхольда или Брехта. Что такое театр «переживания», что такое театр «представления»? Да и вообще, что такое чувства и эмоции? Что некогда подразумевалось под подлинным, обоснованным, целесообразным действием? Она догадывалась, что дело не только в самой игре, не только в правильно скопированных по записям жестах и интонациях. Было еще что-то, нечто важное, чего они, возможно, были лишены уже генетически. Все книги Станиславского, Михаила Чехова, Мейерхольда, Брехта были под запретом, наложенным Обществом защиты виртуального и автоматического театра. На земле не осталось ни одного представителя старой школы. Последний русский актер, который играл когда-то в Большом драматическом в Петербурге, по официальным данным, умер десять лет назад. Последний английский актер из Королевского национального театра, работавший под руководством самого Лоуренса Оливье, скончался на сто восемнадцатом году жизни пятнадцать лет назад. А больше никого не осталось ни в Зоне толерантности, ни в Зоне старых ценностей. Она какое-то время надеялась, что в Зоне старых ценностей еще были те, кто помнил старую традицию, но, по слухам, там давно уже забыли о театре, обратившись к религиозным мистериям и к церковным песнопениям. К тому же в Зону старых ценностей не было возможности проникнуть. Туда не выдавались визы, а с проводниками оттуда было связаться неимоверно сложно. Там нужен был свой человек.
Она