Ого. Так о ней ещё никто не говорил – про стальной стержень…
– Какую кухню предпочитаете? – сменил тему Арсений. – У меня есть место на примете, но мы можем поехать куда вы захотите. Слышали когда-нибудь о «Вольпене»? Или о «Латехо»?
– Нет, – ответила она и, не удержавшись, хмыкнула: – Знаете, в последнее время я вообще редко выхожу в город.
Он усмехнулся, показывая, что оценил шутку.
– Ну, тогда на мой выбор. Едем в… Хотя пусть это будет для вас сюрпризом.
***
Она впервые ехала по городу в машине.
За окном проплывали улицы, но они даже отдалённо не напоминали те, по которым Яна ходила в школу, на рынок или к матери на работу. Это были улицы невысоких, мраморно-белых домов, не похожих один на другой, улицы шикарных вывесок и широких окон, улицы блестящих машин и нарядных весёлых толп.
Тонировка стёкол погружала всё вокруг в ранние сумерки. Когда дверца наконец распахнулась, Яна удивилась, что снаружи по-прежнему ясный зимний день, едва склонившийся к вечеру.
– Вы сказали, что приглашаете меня на ужин. Кажется, ещё рано. Обычные люди в это время только садятся обедать, – сделав упор на «обычные», язвительно заметила она.
– Ужином можно назвать любой визит в это место, – ровно ответил Арсений, указывая на здание перед ними.
Яна подняла глаза.
Это не было дворцом, но было чем-то, определённо к этому близким. Посреди розового мрамора, из которого были сложены все три этажа, посреди колонн, увитых гирляндами золотых электрических цветов, посреди огромных чёрных стёкол и вычурных лепнин сияли алые буквы «Jaina».
– Джайна?.. – прочла Яна.
– Именно. Догадались, почему мы здесь?
Она растерянно посмотрела на Щумана, только теперь заметив, что он сменил белую рубашку на тёмную и приталенную, а джинсы – на узкие отглаженные брюки.
– Вы так мило теряетесь, Яна, – вздохнул он как будто даже с сожалением. – Неужели не поняли?
Она презрительно промолчала.
– Джайна. Польский вариант вашего имени. Я думал, вам будет приятно.
Яна снова посмотрела на алую с серебром вывеску и вдруг, ни с того ни с сего, вспомнила о доме. О своей каморке за ширмой, об Ирининых рисунках, которые она хранила под матрасом – не для продажи, а для души. О шелушащихся красных руках матери с прожилками вен, с выпирающей косточкой в основании большого пальца. О школе. О Нике Антоновне с её лучистыми серыми глазами. О камере, в которую ей предстояло вернуться после «ужина».
А вы говорите – будет приятно. Будет, господин Арсений, будет.
Она взглянула на Щумана исподлобья – взглянула так, что он отшатнулся.
– Что случилось, Яна Андреевна? В чём де…
– Всё в порядке, – копируя его интонацию, процедила она. – Всё в полном порядке. Идёмте ужинать. Я очень, очень хочу есть. Надеюсь, тут готовят что-нибудь кроме той кроличьей еды, которой кормят у вас.
За время, проведённое в Ерлине, она научилась казаться равнодушной,