– С вашего позволения, – громко произнес он. – С тех пор как я впервые причастился, я считаю себя добрым христианином: по утрам молюсь, по пятницам пощусь, заповеди выполняю. – Он оглянулся, словно в поисках одобрения. – Сегодня Господь забрал у меня Целиаса – здорового, крепкого, хорошего парня. Я повинуюсь Божьему промыслу и умоляю Его не оставить душу моего сына, а также мою, моих домочадцев и всех присутствующих. – Тут он сглотнул и повернулся к Горгиасу. – Но виновница этого несчастья не заслуживает того, чтобы мы молились о смягчении уготованной ей кары. Она не имела права переступать порог моей мастерской. Если Господь прибегает к смерти, чтобы чему-то научить нас, мы должны воспользоваться его уроком. И если Ему дано судить мертвых, то мы должны судить живых.
Церковь содрогнулась от криков.
– Nihil est autem tam volucre quam maledictum, nihil facilius emittitur, nihil citius excipitur, latius dissipatur8! – воскликнул Уилфред. – Несчастные невежды, разве вы не знаете, что нет ничего быстрее и проще, чем оклеветать человека, ибо клевета распространяется и воспринимается лучше всего? Я слышал, в чем обвиняют Терезу, но никто из вас не знает правды о случившемся. Избегайте лжи и низких поступков, потому что нет такой тайны, которая рано или поздно не раскрылась бы. Nihil enim est opertum, quod non revelabitur: et occultum, quod non scietur9.
– Лжи, говорите? – Корне в негодовании всплеснул руками. – Да я сам испытал на себе гнев этой дочери Каина. От ее ненависти вспыхнул огонь, разрушивший мою жизнь, и я не боюсь говорить об этом здесь, в Божьем храме. Целиас подтвердил бы мои слова, если бы не погиб по ее вине, но это могут подтвердить все, кто там был, и клянусь Всевышним, они это сделают, когда Горгиас с семьей предстанут перед судом. – Не дожидаясь разрешения Уилфреда, он взвалил на плечи тело сына и в сопровождении домочадцев покинул церковь.
Горгиас подождал, пока церковь окончательно опустеет. Он хотел поговорить с Уилфредом насчет погребения Терезы, другого подходящего момента может и не представиться. Кроме того, его страшно поразили слова Уилфреда. Он знал от Рутгарды, что Терезу, по слухам, считают виновницей пожара, но предостережения графа заставляли предполагать что-то другое. В ожидании мужа Рутгарда на улице обсуждала с соседками предстоящие похороны. Горгиас застал Уилфреда ласково треплющим своих собак и в который раз поразился, как безногий человек с такой легкостью управляется с этими чудовищами.
– Я очень сожалею о вашей потере, – сказал Уилфред, горестно покачивая головой. – Ваша дочь была действительно хорошей девушкой.
– У меня больше ничего не осталось, в ней была вся моя жизнь. – И глаза Горгиаса наполнились слезами.
– Многие полагают, что нет ничего страшнее собственной смерти, но это не совсем верно. Со смертью ребенка родители тоже превращаются в ходячих мертвецов, и чем более пуста их жизнь, тем она тяжелее – такова злая ирония судьбы. Но ваша жена еще молода,