– Ты здорова?
– Да.
– И с глазами все в порядке?
– Да. – Я нервно поправила съехавшую набок оправу.
– Не дергайся! – взвизгнула мисс Грогни, и я удивилась, что она не добавила «богохульница».
– Что ты нам прочитаешь? – спросил мужчина.
– Что?
– Что ты подготовила для прослушивания? – осведомилась мисс Грогни.
Я не подготовила ничего, и меня неудержимо охватывала паника.
– Ну? – не унималась мисс Грогни. – Не тяни.
Я медленно шагнула к краю сцены.
В голове метались странные, разрозненные, ничего не значащие слова, и наконец некоторые из них сложились в единое целое и я узнала знакомый ритм. Всего его я не помнила, но это был любимый монолог Нэнси, и она повторяла его часто, как молитву. Сама я и половины из него не понимала, но надеялась, что комиссия поймет, поэтому откашлялась и объявила:
– Это из фильма «Завет»[5], героиню зовут Джеки. Я готова.
– Начинай, – скомандовала мисс Грогни.
Я глубоко вздохнула и раскинула руки:
– Знаю, что ты не заплатишь ни за туфли, ни за платье. А как насчет аборта, черт тебя подери?! Может, дашь денег хоть на бутылку джина?
– Хватит! – завопила мисс Грогни и направила на меня негнущийся палец. – Ты… замолчи немедленно!
Я стояла в почти полной, добровольно возложенной на себя темноте и слушала, как, сблизив головы, перешептываются члены комиссии. До меня долетали только отдельные слова: «интересно» и «хорошая мысль», но я так и не услышала долгожданных «Мария» или «Иосиф».
В тот вечер мать поставила на стол свою любимую керамическую кастрюлю и открыла крышку. Кухня наполнилась паром и ароматами лука, вина и мяса. Свет был выключен, во всех гладких поверхностях отражалось пламя свечей.
– Жаль, что мы не обедаем так каждый вечер, – вздохнул брат.
Он лишь недавно стал говорить «обед» вместо «ужин». Уже скоро он начнет употреблять словосочетание «высокая кухня».
– А потом можно устроить сеанс, – предложила увлекавшаяся тогда спиритизмом Нэнси, и мать, как бывало часто, строго взглянула на нее, словно говоря: «Не очень удачная мысль, Нэнси. Будь у тебя дети, сама бы сообразила».
– Что-то ты притихла, Элли, – повернулась мать ко мне. – У тебя все хорошо?
Я молча кивнула, опасаясь, что, если заговорю, слезы воспользуются этим и вырвутся наружу. Вместо этого я встала, пробормотала что-то о том, что «забыла его покормить», и бросилась к задней двери. Брат сунул мне в руку фонарь, и, захватив две морковки, я вышла в холодную ночь.
Дом снаружи был совсем темным, и поэтому казалось, что уже очень поздно. Деревянная стремянка у дома покосилась и в темноте притворялась странным горбатым скелетом. Весной ее доломают и разберут на дрова. По черной тропинке я подошла к клетке. Бог уже гремел металлической сеткой; его нос дергался, безошибочно, словно собачий, улавливая запах моей печали. Я открыла задвижку, и он запрыгал в мою сторону. Шерстка в свете фонаря отливала голубым и зеленым. Это была удачная идея Нэнси