Успенский на некоторое время примолк. Миловидная женщина так ни разу и не вышла в кабацкую комнату. А она бы могла, подумал я, придать новый стимул разговорчивости Глеба. Потом он встрепенулся:
– Вот смотри, Силыч! Ведь настоящий растеряевец, истинный растеряевец! А ума не пропил и стержень есть. С достоинством человек! – убежденно говорит Глеб, отнюдь не обескураженный тем, что кабатчик отказался с ним выпить. – Значит, Силыч, и в нашем Растеряевом царстве еще сохранилась душа. Значит, есть еще, Силыч, Бог, который бережет человечью душу.
– Истинно говорить изволите, – вдруг неожиданно ворвался в Глебову речь кабатчик, до этого пристально смотревший от стойки в окно. – Вот взгляните в окошко, – обратился он к нам.
Мы повернули головы в окно, не примечая за ним ничего удивительного для сегодняшнего дня.
Мимо окна с бормотаньем шел мужик в одной белой рубахе, ободранных холстинных штанах и босиком. Лысая голова его блестела в солнечных лучах. Шел он как-то странно, но вполне понятно для дня народного гулянья: то очень торопился куда-то, то, вдруг вспоминая что-то, замедливал шаг, останавливался и что-то бормотал. Было видно, что не он управляет ногами, а ноги несут его, куда им хочется. Из всего, что бормотал он, можно было разобрать слово «Бог», которое он произносил более отчетливо и сопровождал его поднятием тощей руки к небу.
– Ишь, ишь, как швыряет его, – сочувственно произнес Гаврила. – Э, как двинуло его, – добавил он через несколько секунд.
Мы и сами видели, что двинуло его довольно шибко. Мелкой рысцой он стремительно приближался к изгороди, затем подгибающиеся коленки понесли его в сторону, он ударился боком об загородь из жердей и, перевернувшись к ней животом, стал невольно переносить ногу через загородку, но управляемая им сила перебросила его на другую сторону и шмякнула навзничь. Из крапивы виднелись только белая рубашка да протянутая к небу сухая рука.
– Ну, ничего, отлежится, – приговаривал Гаврила, – он к этому делу сподручный. И жалко его, и греховодник он великий. Ну, хорошее ли это дело – живут двое с одной бабой? Ну, аккуратно ли это. Ведь, это надо сказать, и у господ-то в редкость, не только в крестьянстве… Срам! Пьянствуют трое целый божий день, вот уж который год не могут расцепиться!.. Доведись до меня, так я уж не допустил бы такого безобразия… Прямо за топор: либо ее, либо его!
– Кого? – спросил Глеб, не успев понять еще суть дела.
– Либо бабу, либо любовника. Как же иначе-то? Хоть какой закон утверди, а покуда живы, канитель будет тянуться. Это верно. Там господь рассудит, так али нет? А что разводить такую погань, боже упаси. А он ни с ней, ни с ним пошабашить не может. Потому что свят больно. Перед богом вам говорю: совсем был спасен – угодник, одно слово. От этого и рука не поднимается у него! Вот и валяется теперь в крапиве… А господь и разбойников, и убивцев ведь милует. Отмолил, отгостил бы… А теперь что? Служил, служил богу, да вдруг дьяволу поклонился. Все и пошло невесть куда, как будто и богу не угождал… Вот теперь пьяный плачет, жалуется,