Но это совсем не притупит боль. Уродство в свободное время не подрабатывает иммунитетом к нарывам души. Скорее всё совсем наоборот. А вот красота помимо радости глазкам выступает ещё и как буфер для всего плохого. Да, тебя сейчас ранили, да, тебе действительно тяжело, но ты можешь насладиться своим страданием, если ты красива. Когда ты хороша собой, ты и хорошо страдаешь: художественно, эффектно; окружающие заворожено смотрят на то, как в тебе пульсирует горе, а ты самозабвенно отдаёшься переживаниями, попутно смачивая боль в производимом впечатлении. А я…. Я горшок. Старый уродский горшок, который непонятно, зачем сделали, но предельно ясно, почему от него спешат избавиться. Люди нетерпимы ко всякого рода извращениям, будь то натуральная патология поведения или, мой случай, естественное отклонение от прекрасного. Столкнувшись с непривлекательностью, человек думает лишь об одном: нужно скорее от этого избавиться! Достаточно вспомнить Спарту или собственный прыщ. Выкинуть, вышвырнуть, выдавить…. Ну хотя бы шарахнуть по безобразию с размаху.
В любом случае наказание за уродство неизбежно. Так и я, справедливо обвинённая в противодействие прекрасному, от каждого удара исхожу на трещины. На сухие морщины под мокрыми глазами. И всё никак не разобьюсь. На две кривые половины, которые и тогда не перестанут болеть.
– Перестань! Ты не можешь плакать! Ты же умная! – Агата грубо сдавила мою руку, надеясь отодрать её то ли от моего заливающегося слезами лица, то ли от агонизирующего в истерике тела. – Я надеюсь, это алкоголь, а не моя ошибка в тебе! —не сумев остановить мои рыдания, она брезгливо поёжилась и уставилась в окно: то самое, прелестный вид которого составляет тяжёлая, как моя жизнь, штора.
– Почему? – любопытство на секунду спихнуло жалость к себе с пьедестала. – Почему умные не могут плакать?
– Потому что им не из-за чего, —не повернувшись, равнодушно пояснила Агата.
– Приятно, – помолчав, всхлипнула я. – Что именно ты считаешь…. Считала меня умной. Пусть и недолго. У меня ещё такого не было….
– Ты будто про первый секс рассказываешь, – усмехнулась горничная.
– Не, там из приятного был только конец. И речь ваще не о члене.
Мы синхронно заржали, ибо для посмеяться и захихикать были слишком пьяны, уставши и накалены одновременно. Не самые женские звуки сыпались изо рта, давая мозгу остыть и привести себя в порядок. Давай, дружочек, собери свои слабости да запихни поглубже в своё жирное тельце. Я не хочу разочаровывать её. Именно её. И, видимо, только её.
– Я понимаю, что тебе было больно, – неожиданно начала Агата. – Всем великим людям когда-то было больно так, что хотелось творить низости. И они творили. Их ругали, а они ругали себя больше в стократ. Их унижали, а они, посыпая голову пеплом, сыпали сверху ещё больше самоуничижения. В ответ на побои резали себе вены. В общем, как могли стремились обогнать мир в причинении себе зла. И это, наверное, хорошо. Это правильно. Иначе не получится разбудить величие.