в четыре вечера. А вылезешь в аптеку:
то белым хлебом угостишь собак,
то сигаретой – просто человека.
То улыбнешься как бы невзначай
своей студентке возле магазина.
А ближе к ночи – водка или чай,
чтоб не уснуть, когда над нами – мимо —
над головой, бесцветно шелестя,
речные птицы машут плавниками,
куда-то к югу плавно уходя —
в иную жизнь, покинутую нами.
«Куст высох – мертвому, припарка…»
Куст высох – мертвому, припарка
зачем ему слепого солнца?
И на углу скупого парка
топорщится он под балконцем
моим, куда я на минуту
и вышел покурить всего лишь.
Стоит раскинувшись, как будто
подозревает: не уволишь
его, не пересадишь даже
куда-нибудь. Зачем? откуда? —
едва живой, а все туда же! —
в нем эта прелесть, это чудо?!
Не-лист-не-бабочка моргает
внутри пустот его упружных,
и тщетно ветер помогает
ей, тощей, выбраться наружу.
Глядит как будто бы моими
на самою себя очами!
О, как же помыслы все мнимы!
когда случайно повстречаем
взгляд этот пристальный, что в ветках,
в упор мигая, копошится.
Душа живет в таких же редких
ветвях – и выпорхнуть боится.
«Мой кухонной утвари дом…»
Мой кухонной утвари дом
и комнаты честного хлама!
Уж мебель – сдвигая с трудом —
ни в сказке сказать, ни пером —
и та непременно упряма.
Трехстворчатой мути окно.
И лаковый облик толстянки
не полит дня три, и давно
вода пересохла в жестянке
кошачьей (пройдоха, попьет
из раковины на кухне).
Не то что упадок, но вот —
вот, кажется, все это рухнет.
И как ни старается глаз
тряпья обезвреживать пряди,
порядок привычный он раз
возводит по нескольку на день.
Затем и лелеешь их спесь —
вещей, остановленных взглядом.
Что мебель?! Ты сам-то не здесь —
лишь чуть отвернешься – а рядом.
I
«На кухне такой же придется, бедуя…»
…на кухне посидим…
На кухне такой же придется, бедуя,
чадить коммунальной у единокровных
родных своих, боже-ты-мой, на виду и
хранящихся в тех же пещерах укромных,
простенках и щелях. И после, и после
всего присоседиться – как многолюдно!
как сперто и тесно! – у выхода возле,
за сердце хватаясь уже поминутно.
Ведь будет продолжено, что завязалось
на этом, на том неминуемом свете:
все эти обиды (ах, если бы жалость!)
и даже слова бесполезные эти.
II
«Тоскливо