и муз проворных хороводы
пронизывают до сих пор
двоякую твою природу.
А здесь, на хрупчатом песке,
мои пересыхают жабры.
И жилка вздулась на виске,
еще трепещущая – как бы.
Но, свой треножник волоча
по этим гибельным просторам,
со внутренним слезоточа–
щимся не разминуться морем.
И не перенырнуть никак
его до самой подноготной.
Но, чтобы ожил известняк,
и искры хватит водометной.
Сарматская ночь
«…А окна выходят в сарматскую ночь…»
…А окна выходят в сарматскую ночь.
Не мстить же теперь неразумным хазарам
за мрак этот здешний, что не превозмочь
и с ног не свалить богатырским ударом;
за этот рассыпчатый хрупчатый наст,
за местное время, застывшее в башне;
за то, что залетный водила обдаст
растоптанной ржавою жижей вчерашней;
за реку, промерзшую с рыбой до дна,
за окаменевшую поступь подошвы,
за гулкую землю глухую: она
не помнит под снегом о собственном прошлом;
за воздух граненый – стаканом стоит,
наполнен прозрачною мглою до края;
за этот дремучий и стрельчатый вид
ветвей, сквозь которые, колко моргая,
татарские звезды раскосо язвят
и, крошевом мелким присыпав дорогу,
слезятся всю ночь по пути в каганат —
но все же тускнеют к утру понемногу.
«Над нами гроздьями цветут…»
С. Васильеву
Над нами гроздьями цветут
кромешных ангелов соцветья.
И если быть счастливым тут
нельзя – согласен умереть я.
Но даже обморочный рай
прилежной требует сноровки.
И потный мечется трамвай
от остановки к остановке.
Вот наливаются глаза
звезды, клонящей к суесловью,
не выплывающей из-за,
а рушащейся к изголовью.
Ее сосущие лучи
врастают в илистую лужу.
И отражения почти
что выбрались уже наружу.
А ты вошел в нее на треть
так безнадежно и подробно,
что ни за что не умереть —
кромешным ангелам подобно.
Другие сны
Б. Рыжему
Здесь мелкого сна рубежи
блюдут безуспешно снадобья.
Квартира тиха, ни души.
Лишь в ванной глядят исподлобья
да с бритвой в руке – зеркала,
но лезвие лампочки жжется.
Глядишь – и вот-вот из угла
гость выйдет, по дому пройдется.
Пусть бродит… Подкожную ртуть
уже обезвредить не надо.
И если не стоит заснуть,
то с пачкой табачного яда.
Уменьши ее на одну
двадцатую собственной смерти,
а после – к чугунному дну
иль газовый пробовать вентиль.
А что остается жильцу
один на один с бечевою,
которой – к его-то лицу! —
не сделаться не бельевою?!
«…и все казалось мне в ночи…»
…и все казалось мне в ночи,
к которой руку не приложишь,
что близко двери и ключи —
и рад бы выйти, да не можешь;
что мог бы душу положить,
не обмотавшись полотенцем…
Но снова надо как-то жить,
еще раз никуда не деться…
Температурить и хандрить,
внушая честные уроки
каким-то отморозкам, быть
приветным, обивать пороги
контор, чтобы семью взаймы
не поимело государство:
квартплата выросла, а мы
поиздержались на лекарство.
Не то что в петлю – и с концом,
но