Словно от удара качнулась Димкина голова. Еще не веря, что услышанное им сказано вслух, еще надеясь, что это ему показалось, он испуганно глядел на людей, стоящих в комнате: на мать глядел, которая еще усмехалась, на ее толстую напарницу, которая залилась хохотом, уперев руки в бока, на чужую женщину, которая тоже посмеивалась и качала головой с укоризной.
Последняя отчаянная мысль: «Может быть, она, девочка, не слышала?» – бросилась ему в голову. Но девочка слышала: она улыбалась и, пряча улыбку, склонила голову и чертила по полу носком черного блестящего сапожка.
– Ты врешь! – закричал тогда Димка, захлебываясь злобой и слезами. – Ты все врешь! – и всем телом подался вперед, и только намертво вцепившиеся в дверную скобу руки не позволили ему броситься. – Ты все врешь, врешь, врешь!!
Мысль о чуде, мысль о спасительном чуде пронзила Димку. Он замер. Мокрое лицо его, искаженное судорогой боли, было обращено к матери. Только к ней. Как он хотел, чтобы она сейчас сказала: «Да, я соврала, это неправда. Я пошутила». Пусть потом будет все что угодно! Пусть потом она его бьет, пусть сделает все что хочет. Но сейчас пусть она спасет его! Пусть скажет: «Я врала». Только она может это сделать! Ах, как бы он любил ее после этого! Он бы все для нее сделал, все, все, все. Пусть только она спасет!
– Ты это на кого орешь? – сурово спросила мать, делая шаг к Димке. – Это я вру?!
Женщина, торопливо попрощавшись, пошла к выходу. И рядом с ней девочка. Она не оглянулась и скрылась за дверью.
Димке стало все безразлично.
– Так я, значит, вру? – гневаясь, спросила мать.
– Врешь, врешь, – уже машинально, шепотом, ни о чем не думая, повторил Димка.
Он не чувствовал ни боли, ни обиды, когда его колотила мать. А в комнате, куда она его потом втолкнула, он без раздумий сразу же взял молоток и снова начал приколачивать планки. Все у него шло хорошо, и гвозди почти не гнулись, пока он не вспомнил о девочке. Слезы выступили у него на глазах – как она хорошо танцевала – и он, промахнувшись, ударил молотком по пальцу. И тогда он бросил молоток, скорчившись, привалился к стене и, засунув больной палец в рот, заплакал.
Он плакал долго, и потому, когда мать заглянула в дверь и подошла к нему и, присев рядом, спросила: «Чего ты?», – он ответил ей, молча вынув изо рта больной палец, показывая его.
Мать подула на палец, запела шутливо:
У коровки боли,
У собачки боли.
А у сынки моего
Заживи, заживи…
Димка снова заплакал, припал к матери, прижался к ней.
– Ну хватит, ревушка, ну перестань.
А он теснее к ней прижался, и тогда она взяла его на руки, стала покачивать, словно усыпляя.
– Он уже и не болит у тебя, не болит. А что я тебя побила, ты сам виноват. Я же правду сказала, а ты при чужих людях мне: врешь, врешь… Я ведь правду сказала? А?
– Правду, – всхлипывая, согласился Димка.
– А эта девочка что… она учится… в вашей школе?
– В