Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетела из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
Этого достаточно, чтобы не только насторожиться. Но и полюбить. Причем почти безоглядно. Несмотря на червоточину – «густой туман». Но ожидалось что-то еще. Может, даже более раскованное. Потому как тут явно превалировала интеллигентная сдержанность.
И ударило другое. Если не под дых, то по нервам! Это было началом отчуждения.
Автора к тому принуждало то, что его окружало:
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Ты вернулся сюда – так глотай же скорей
Рыбий жир петербургских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток,
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
С момента «божьей птицы» до «припухлых желез» прошло восемнадцать лет. И зрелость настроила на ностальгическую трату обветшалой за это время памяти. И появилось желание пошелестеть страницами пастернаковского сборника, чтобы… Найти аналогию! Вряд ли. Скорее всего, попробовать пожить чем-то противоположным:
Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы.
Где вечер чует, как прерванный рассказ,
Оставленный звездой без продолженья,
К недоуменью тысяч шумных глаз,
Бездонных и лишенных выраженья.
Значит, «шумней слез» – глаза? Взято на заметку, как торжество, а далеко не открытие.
Русская поэзия обширна и занимательна. Потому часто оказывается полигоном для разного рода экспериментов. Один Маяковский чего стоит! Да и вся свора, которая вокруг него веселилась и вилась. И выбор делать не надо. Нужно просто научиться ждать нового явления, не раздувая старое до положения мифа.
Бесспорны далеко не многие.
А остальным, пока живы, надо доказывать свою поэтическую состоятельность.
13.03. В селе Баланда Саратовской губернии кулак Оскомин сжег себя и всю свою семью, запершись в хлеву вместе с коровами и лошадьми.
Глава седьмая. 1931
1
«Талант и время».
Сталин написал эти три слова, удрученно взятые в кавычки, и только тут понял, что не должен опускаться до литературной критики.
Это удел Авербаха или Фадеева, которым, как говорится, и перья в руки.
Но…
Тут