Сам же Ким несколько раз был замечен в чем-то близком к махинациям. Но доказать это так и не удалось, потому от него отстали.
Но то, что еще припас Озолов, заставило полковника Курепина присвистнуть.
Артем Илларионович положил перед ним фотографию, на которой – в свадебной фате – рядом с Ким Юн Маном была не кто иная, как Радмила Пичакчи.
– Так, значит, в багажнике ее машины был собственный супруг? – вырвалось у Курепина.
– Выходит так.
И в этот момент позвонил Ульбеков и сообщил, что в лесопосадке никаких стреляных гильз найдено не было.
– Да откуда они там! – сокрушенно произнес полковник и повелел: – До приезда нашей опергруппы к телефонной будке, где убит Велимир, никого не подпускать.
– Ну и какие у вас мысли? – спросил своего бывшего начальника Озолов.
– Ты знаешь, даже сказать нечего. Во-первых, надо немедленно допросить Пичакчи. Поехали к ней сейчас же!
Он собрал со стола какие-то бумаги, сунул их в сейф, натянул шинель.
Садясь в машину, он думал о корейце. Подторговывать бы ему потихоньку – нет, на быстряк потянуло, на шармака. И вот – веревка на шее.
– И может, не на одной.
Это неожиданно сказалось вслух, и он покосился на шофера, но тот не обратил внимания на то, что бубнил начальник, тем более что в это время о чем-то говорил с Озоловым, удобно устроившимся рядом с ним, потому как Курепин всегда ездил на заднем сиденье.
Дом нашли быстро. Позвонили.
Когда с третьей попытки никто не ответил, дверь напротив отщелилась, и старческий голос ответил на вопрос, который еще не задан:
– Она на дачу уехала.
Когда – вдогон захлопнувшейся двери – Озолов задал вопрос: «Где у нее дача?», старуха не ответила, равно как и не открыла дверь, когда нажали кнопку ее звонка. Зато вышел сосед из квартиры, что соседствовала с обиталищем Пичакчи.
– Извините, вы к моей соседке? – спросил он.
Заискивания портили его стать. Он становился жалким и бессмысленным.
И вдруг начал нести, как показалось Аверьяну Максимовичу, какую-то околесицу:
– Человек проверяется в неудобствах. В комфорте всяк ангелом кажется. А вот когда у тебя на одной ноге сапог, а на другой лапоть, – тут уж не до благодушия.
Еще он говорил о каких-то перепадах в щедрости, потом, наконец, с воодушевлением покаялся:
– Простите, удерж свой не мог упредить.
И нелепый жест подтвердил отсутствие мысли. Конечно, намолчавшись в одиночестве, он мог еще болтать о чем угодно. Но он произнес еще только одну фразу:
– Горько, когда человек живет, сопровождаемый пониманием своей греховности.
– Вы опять о соседке? – осторожно спросил его Курепин.
– Нет, о себе. А о Радмиле чего говорить, ей неблагодарно думать, что она никто.
– A сейчас вы не знаете, как ее найти? – осторожно произнес Озолов.
– На