Я, Микеланджело Буонарроти…. Паола Пехтелева

статуй из собора с образом ходящего перед ним учителя. Чем глубже мальчик видел разницу, тем сильнее ощущал победу прекрасного над безобразным. Он хранил созданные углем зарисовки тех статуй, дабы утвердить торжество их красоты в своей душе. Сейчас же, в эту самую минуту, ему страсть как захотелось запечатлеть все безобразие облика противного старикашки, который регулярно измывался над ним, и, чем сильнее Микеланджело ощущал это желание, тем отчетливее в его сознании закреплялась мысль: как только он нарисует мелом мессера Франческо на грифельной доске, злой учитель утратит свою власть над ним и его уже не нужно будет бояться. Микеланджело заскрипел мелком. Он великолепно справился с рисунком. Мессер Франческо со своей неизменной тростью вышел очень узнаваемым и забавным, так что его перестали бояться все, не только Микеланджело.

      12. Chi cerca – trova![1]

      После того как за мессером Франческо захлопнулась дверь, Микеланджело боялся даже взглянуть на отца. Пока этот злобный старикашка поносил своего невыносимого ученика перед отцом, Лодовико держался сурово, гордо и неприступно. Мессер Франческо всячески пытался спровоцировать мессера подеста на то, чтобы он начал бранить своего сына в присутствии самого учителя, но Лодовико обладал истинно флорентийской гордостью и считал долгом чести не позволять в своем присутствии унижать членов своей семьи и самому не унижать своих близких в присутствии чужаков. У мессера Франческо так ничего и не вышло, он удалился, так и не вынудив мессера Буонарроти закатить скандал и доставить ему очередное удовольствие.

      Дверь захлопнулась. Синьор Буонарроти побагровел.

      – Я твоей матери поклялся, что ты будешь честью и славой нашей семьи! – Начало было многообещающим. Микеле, и без того небольшого роста, стал вдруг еще меньше. – Ты негодяй! Ты неблагодарный сын! Ты не ценишь любовь и доброту своего отца, который любит тебя больше жизни и для которого единственная отрада – дети. Я решил всего себя посвятить вам, в особенности тебе, Микеле. Так хотела твоя мать. Ты предал память о ней, ты предал меня. Вон из моего дома! – Лодовико решительно указал в сторону двери.

      По выражению глаз отца мальчик понял, что тот не шутит. Микеланджело медленно побрел к двери, открыл ее, не осознавая в полной мере, что происходит. Он просто выполнял указания отца. За дверью Микеле нашел плачущую Урсулу.

      – Не надо, няня, все образуется. Все будет хорошо, вот увидишь. И маме с папой так и скажи.

      Он продолжал считать Томазо и Барбару своими духовными родителями. Временами Микеланджело тосковал по черным четким очертаниям гор на закате, по бархатному синему небу, по резкому, пронзительному ночному летнему воздуху Апеннин, когда в его аромате сливаются запахи трав, цветов и горных ручейков, по треску цикад вокруг дома и по виду огоньков хижин Сеттиньяно в ночи, которые, точно светлячки, разбросаны по горному склону. Такое не забывается. Мальчик с тоской думал, что один только свет