Колька – на вкус – подержал во рту это слово. «Хруст» действительно был виден во всем этом изяществе, а вот «стали» он так и не обнаружил.
– Ну что, Волчий Сват, – обратился к Клюхе разомлевший уже после первой Николай Митрофаныч, – перед охотой не пьется тебе и не естся?
– Да, – солидно сознался Колька. – Собак-то, знаете, перед тем как идти на охоту, сроду не кормят.
За столом опять, – но на этот раз без прежней сдержанности, – засмеялись. Уронила усмех в полотенце и мать.
И только отец сидел неподвижно, как казанок в клёковой игре, и на лице его, кроме беспокойной суровости, не было никаких других проявлений отношения к тому, что происходило за столом.
После третьей запели. Причем начал, как того вовсе не ожидал Клюха, отец. Да, да, именно Арефий Кирсаныч, как возле него, вроде ненароком, потоптался Бугураев, завел:
Гости мои любезные,
Посидите у меня.
А я для вас, а я для вас
Кочеточка зарежу.
С этими словами он поднялся из-за стола и, заметил Клюха, совершенно непивший, пустился в пляс. К тому же в руках у него появился нож. Посверкав его лезвием какое-то время, он продолжил:
Не горюй, кочет, не горюй, кочет,
Я нароком говорю,
Гостей своих, приятелей,
Приутешиваю!
Песня взгорячила отца, та каменность, с которой он восседал за столом с самого начала пиршества, отступила, на лицо пробился, хотя и скупой, но румянец, и он ловко, джигитовской хваткой смел со стола рюмку, поставил ее себе на голову и, не пролив ни капли, сделал несколько приседных коленцев, потом, выпив водку, повел песню дальше:
Гости мои любезные,
Посидите у меня,
А я для вас, а я для вас
Баранчика зарежу.
Он опять сделал переплясную паузу и заключил:
Горюн баран, да горюн баран
Пригорюнился стоит.
Не горюй, баран, не горюй, баран,
Я нароком говорю…
И тут что-то надрало Клюху. Он внезапно выхватился из-за стола, приладил свой гоц с отцовской иноходью и пропел дискантным, на какой только был способен, верхом:
Я гостей приутешý,
Из ума вывожу!
Верятин, ослезив глаза, не навскид, как это раньше делал, а в угнутости хохотал, перемежая свой смех перхающим кашлем.
– Ну и казаки! – восклицал он в промежутках хохота. – Ну и удальцы!
– А Волчий Сват-то каков! – поднял голос Охлобыстин.
Отец, приобняв сына, однако, шепнул ему, обдав трезвым, без малейшего запаха водки, дыханием: значит, понял Клюха, сделал он вид, что выпил:
– Ну, паршивец, и устрою я тебе именины с поминками!
Но тут, – и опять же подманным манером, – потребовал его к себе Верятин.
– Ну какая, походный атаман, команда будет? – спросил.
– По коням! – крикнул Клюха, и все разом отникли от стола, засобирались, в ворохе одежды выискивая всяк свое.
А