– Сыться, – согласился розмысл.
Повернулся к хмельному Добрыне.
– Думал я над твоими словами, – сказал он. – Возможное это занятие, храбрость к тому нужна отчаянная, да и голову поломать придется, как алембик для человека соорудить, как не дать ему о землю разбиться, когда у дракона разгонные силы кончатся. Но – человек нужен особый, крепкий нервами и стойкий душой. Кого предложить можешь?
– Себя! – фыркнул Добрыня.
– Мы уже про то говорили, – качнул головой розмысл. – Статями вышел, тебе на змее уже не летать. А аще с Алешею поговорить? Не возьмется ли он за сей тяжкий и опасный труд?
– Попович, – отрицательно мотнул головою Добрыня. – У него страх перед небом с молоком матери всосан.
– Эй, гусляр, – вдруг спросил розмысл. – Есть в тебе отчаянность и желание что-то доброе сотворить на пользу матушке Отчизне? Не все же тебе охальные песенки петь по кабакам, расхожим местам и теремам?
Гусляр приподнял зажаренную баранью ляжку, взмахнул ей укоризненно, торопливо пережевывая откусанное и всем своим видом показывая, что вот-вот будет готов к ответу.
– Оно, конечно, Отчизна! – сказал, наконец, он, глотая полупережеванный кус и напрягаясь шейными жилами оттого. – Только что она мне доброго сделала, чтобы заради нее расстараться хотелось? Нет, это не по мне. А охальные песни что ж, за охальные песни всегда больше платят.
– Разве не хочется видеть родину свою во славе и силе? – удивился розмысл.
– Сам посуди, – взмахнул бараниной гусляр. – Станет Родина богатая да сильная, правители мудрые, воины отважные, купцы тороватые, землепашцы усердные, ремесленники умелые, женщины верные, дети разумные, попы бескорыстные, о чем тогда песни петь? Где острое слово взять, чтобы слушающих до глубин души проняло? А пока… Погляди вокруг – Родина нищая да слабая, правители глупые да бездарные, воины трусливые, купцы жадные, землепашцы ленивые, ремесленники безрукие, женщины блудливые, дети… черт их делал, этих детей, и неизвестно чем… Тема! А мне душевно хорошо, когда я в теме. С диатрибами всегда легче выступать, им народ внимательнее славословий внимает.
– Ты про воинов трусливых… – грозно сказал Добрыня.
– Да я ж не про всех, – поднял примирительно руки гусляр. – Есть и истинные богатыри, один из них даже с нами за одним столом сидит, но в массе-то в массе! Ты одну лишь Кантемировскую дружину возьми – алчны, глупы, безрассудны!
– Такого орла только в небо пускать, – сказал Добрыня недобро, – всех с высоты обгадит. Да что и говорить – каждый орел свою цель на земле имеет. Сиди тихо, пока в ухо не блябнул! Нечего мне здесь кадыком трясти да горло распускать!
И по глазам отчаянным и диким видно было, что желает блябнуть, едва даже сдерживается, жаждущий кулак другой рукою удерживает.
И все же открыла, открыла немытеха певучая глаза им на жизнь!
Поэтому, провожая гусляра, розмысл жадить не стал – добро ему