– Да ладно тебе, – смущенно сказал Добрыня. – Это же, как говорится, предвосхищение.
– Давай, давай, – подбодрил гусляра розмысл. – Предвосхищай. Только не с самого начала, это ж тебя двое суток слушать придется. Давай сразу с того места, как он змея огненного оседлал. Играй, паскуда, пой, пока не удавили!
Певцу самодеятельному все равно перед кем петь, лишь бы слушали. Гусляр снял с головы грешневик, сел на скамью, взялся за гусли, подергал струны, подкрутил колки.
…Билисъ они долго – трое дней,
И усталость каждого все видней,
В небесах носиться змей устал,
Пламенем плеваться перестал.
Слезь с меня, Добрынюшка, твоя взяла,
Выпьем и обсудим все дела!
И зарекся змей на Русь летать,
Змею не хотелось умирать.
– Значит, одолел супостата? – с ухмылкой спросил розмысл.
– А что делать, аще народ так все воспринимает? – развел широко руки бранник. – И потом я тебе, Серьга, так скажу, лучше в памяти народной богатырем остаться, нежели простым ратником. Согласен, слог у него неизящен, инно запоминается!
– Но ведь не было ничего подобного! – не сдавался розмысл.
Добрыня пожал плечами.
– Это сегодня не было, – раздумчиво сказал он. – А завтра только эта песня и останется. Народ огненных змеев видел? Видел! Должен был с ними кто-то драться, живота своего не щадя? А вот Добрыня и дрался, песню слышали?
– Имя себе создаешь? – догадался розмысл. – В летописи войти желаешь?
– Не самое плохое желание, – сказал Добрыня. – Об Илье и Олешке давно уже песни слагают, а чем Добрыня хуже? Я, между прочим, тридцать лет и три года калик на голбце рядом с печью не дожидался, я сызмальства с воинством, если не рядом, так около. Но ведь нет ни войны какой, ни неприятеля, с коим легко в героях остаться да в летописи войти. Только и делаем, что ходим рядами стройными на площади у княжьего терема. Скучно, Серьга! Веришь, как на усмирение в Клецкие степи ходили, я там даже в ухо никому не успел дать, рыло могучим кулачком поправить. Как пришли, так все сразу и усмирились. А хочется славы бранной! Но мне-то что, я себя змееборцем вывожу, ровно святой Егор. Невинное занятие, вроде лапты! А аще про тебя кто прознает да вздумает песню сложить? Родителем змеенышевым объявят! В колдуны непотребные запишут! Ансыря гречки за твою жизнь после того никто не даст.
– Дальше-то петь? – поинтересовался гусляр, замолчавший предусмотрительно, едва они начали свой разговор. – Там еще под сотню куплетов. У меня способность к сложению былин, как увижу что-то занятное, уста сами начинают изливаться строчками складными. А уж когда человек щедр…
– Хватит, – сказал розмысл. – Это я увериться хотел, услышал на улице, думал померещилось, помстилось, ан нет – сложена такая песня. Садись, – и указал на дальний угол стола, – сейчас тебе вина белого домашнего принесут.
– Горькое оно, – сказал гусляр. – Я бы сладенькой медовухи выпил – она на вкус приятная