Благодарить за то, что мы по-прежнему вместе,
За дар вторить Слову, ныне и во веки веков.
Мы радуемся, что нас миновало несчастье
Стран, о которых читаем, где несвободные
Поклоняются идолу-государству, с его именем на устах
Живут и умирают, не зная, что несвободны.
Как бы оно там ни было, с нами повсюду Книга,
А в ней чудесные знаки, советы и наказы,
Негигиеничные, правда, и противоречат рассудку,
Но и то хорошо, что есть они – на немой земле.
Это как будто костер греет нас в пещере,
Когда снаружи стоят огни холодные звезд.
Молчат богословы. А философы
Не осмелятся даже спросить: «Что есть истина?»
И так, после великих войн, в нерешимости,
Почти что по доброй воле, но не совсем,
Трудимся с надеждой. А теперь пускай каждый
Исповедует себе. «Воскрес?» – «Не знаю, воскрес ли».
Лекция VI
Безграничная история продолжалась в то мгновение,
Когда Он преломил хлеб и выпил вино.
Люди рождались, жаждали, умирали.
Такие толпы, Господи помилуй! Как это возможно,
Что все хотели жить, а нет их?
Воспитательница ведет цепочку дошколят
По мраморным залам музея.
Усаживает послушных мальчиков и девочек
На паркет перед большой картиной.
Объясняет, говорит: шишак, меч, боги,
Гора, облака, орел, молния.
Она умеет, а они видят в первый раз.
Ее непрочное горло, ее женские органы,
Цветное платье, кремы и украшения
Объяты прощением. А что не объято
Прощением? Неведенье, беззаботность невинных
Вопияли бы о мести, взывали к приговору,
Если бы я был судьей. Не буду, не есмь.
В славе обновляется бедное мгновенье земли.
В одновременности, здесь, теперь и во все дни
Хлеб обращается в плоть, вино в кровь.
А то, что невозможно и непереносимо,
Становится снова принятым, опознанным.
Наверное, утешаю вас. Утешаю и себя.
Не слишком утешен. Деревья-канделябры
Несут зеленые свечи. И магнолии цветут.
Это тоже действительность. Гулкий шум затихает.
Память замыкает свои темные воды.
А те, как за стеклом, смотрят, молчат.
(Из книги «Хроники», 1987)
Богословский трактат
1. Такого трактата
Такого трактата молодой человек не напишет.
Не думаю всё же, что его диктует страх смерти.
Это – после многих попыток – попросту благодаренье,
а еще и прощанье с декадентством,
в какое впал поэтический язык моего века.
Почему богословие? Ибо первому – быть первым.
А первое – истина. И как раз поэзия
своим поведеньем перепуганной птицы,
бьющейся в прозрачное стекло, подтверждает,
что мы не умеем жить в фантасмагории.
Лишь бы в нашу речь действительность вернулась.
То